Луи Мари Энн Куперус - Ксеркс
— Он вор, этот варвар, вор и лазутчик! — завопил спартанец. — Он выбросил лампу, когда понял, что его застукали! Ведём его в храм, к распорядителям игр!
Волшебное слово «лазутчик» тотчас развязало языки и страсти в толпе. Несчастного парня вновь схватили и принялись толкать в бока, осыпая градом вопросов:
— Чей ты раб? И почему находишься здесь? Где твой хозяин? И где ты взял эту заморскую одежду и тюрбан с золотыми кружевами? Признавайся немедленно, пока ответ не выбили из тебя кнутом! Какое бесчинство ты собирался учинить?
Пленник, если даже он понимал по-гречески — что было сомнительно само по себе, — совсем потерялся в этом столпотворении. Он тщетно пытался вырваться; в глазах его блестели слёзы. А потом он совершил грубую ошибку. Даже не пытаясь протестовать, он запустил узкую ладонь в алый пояс и извлёк оттуда горсточку золотых — должно быть, для того, чтобы предложить их в качестве выкупа за своё освобождение.
— У раба с собой десять дариков! — завопил докучливый спартанец, так и не ослабив хватку. — Слушайте, друзья: всё ясно как день. Парень, похожий на этого, служит Дексиппу-коринфянину. Молодой негодяй ограбил своего хозяина и убежал.
— Вот оно что! Беглый раб! В храм его! — К спартанцу присоединилась целая дюжина голосов. Вопли пленника уже попросту невозможно было услышать.
— Подождите, добрые граждане, — обратился к толпе человек, чисто произносивший слова на аттическом диалекте. — Отпустите этого парня. Я знаю раба Дексиппа, это не он.
Публика, в основном спартанцы, повернулась, недовольная вмешательством афинянина, однако послышавшееся в толпе имя заставило их сделать шаг назад.
— Кастор и Полидевк… Это Главкон Прекрасный.
Раза два порывисто двинув локтями, молодой человек пробился к парню. Действительно, Главкону могли бы позавидовать боги. Красота и сила слились воедино в его идеальной фигуре. Тонкое, правильное лицо, профиль, словно вышедший из-под рук скульптора, гладкие щёки, синие глаза, густые, коротко стриженные, с рыжинкой, волосы; подбородок не слабый, но и не суровый, кожа, покрывшаяся загаром в борцовской школе, — все эти детали складывались в единую картину, и целое было много прекраснее любой из составных частей! Возбуждённый несправедливостью, он стоял, чуть откинув назад голову, алый плащ изящными складками ниспадал с его плеч.
— Отпустите парня, — повторил он.
На мгновение покорённые его красотой спартанцы сдались. Восточный мальчик прижался к своему спасителю, однако неприятная история ещё не закончилась.
— Слушай меня, афинянин, — вновь начал спартанец. — Не полагайся на свою красоту. Завтра Ликон испортит её. Это или раб Дексиппа, или шпион варваров. В любом случае его следует отвести в храм, так что не мешай это сделать.
Он схватил мальчишку за пояс, но атлет протянул узкую ладонь, схватил спартанца за руку и одним молниеносным движением уложил его на землю. Вскочив на ноги, тот в ярости воззвал к собратьям:
— Афины оскорбили Спарту! К отмщению, мужи-лакедемоняне! Бей их! Бей!
В поднявшейся буре патриотических страстей о мальчике-азиате немедленно позабыли. К счастью, оружия в толпе не нашлось. С полдюжины крепких лаконцев без согласия и порядка набросились на атлета. На мгновение Главкон исчез за размахивающими руками и развевающимися одеждами. А потом золотая голова его вновь мелькнула над толпой: он легко разбросал нападающих. Двое из них уже валялись на спинах и стонали. Остальные, ругаясь, отошли на почтительное расстояние и готовились к новому натиску.
Афинский горожанин, торговавший за соседним прилавком, поднёс раструбом руки ко рту и завопил:
— Мужи-афиняне, сюда!
Его многочисленные соотечественники горохом посыпались отовсюду. Мужчины подбирали камни, отламывали от сосен ветви, чтобы воспользоваться ими в качестве дубинок. Атлет, находившийся в самом центре сумятицы, улыбался, высоко подняв голову, а в глазах его горела радость сражения. И поза и лицо его вторили словам: «Попробуйте справиться со мной!»
— Спарта оскорблена! Долой хвастуна! — вопили лакедемоняне.
Афиняне отвечали им подобным же образом. Смуглый мореход уже тянул из ножен кинжал. Всё обещало крепкую потасовку, разбитые головы и, может быть, кровь, когда Леонид вместе с другом, прибегнув к помощи посохов, пробились вперёд. Царь с размаху опустил свой жезл на спину рослого спартанца, готового ринуться на Главкона.
— Глупцы! Прекратите! — взревел Леонид, и, едва толпа узрела, кто сейчас оказался среди них, руки забияк — и афинян и спартанцев — немедленно опустились; притихнув, все замерли.
Воспользовавшись мгновением, Фемистокл шагнул вперёд и поднял вверх руку. Его звонкий голос, словно походный горн, прозвучал среди сосен:
— Собратья-эллины, да не вкрадётся раздор между нами! Я видел всё происшедшее. Вы прискорбно не поняли друг друга. Не сомневаюсь, что ты всем доволен, мастер-медник?
Сикионец, которому драка сулила конец вечерней торговли, с радостью закивал.
— Он говорит, что кражи не было и что он всем доволен. Он благодарит всех за дружескую помощь. Азиат не раб Дексиппа, а Ксеркс не использует подобных мальчишек в качестве соглядатаев. И Главкон ничем не оскорбил Спарту. Давайте же разойдёмся с миром и без обиды, и пусть боги определят победителя завтрашних соревнований.
Ни один голос не ответил ему. Музыка, сопровождавшая приближение священного посольства Сиракуз, разом отвлекла внимание толпы; многие уже успели оставить её, чтобы проводить до храма украшенные цветами колесницы и скот. Фемистокл и Леонид приблизились к Главкону.
— Ты, как всегда, заслуживаешь прозвища Главкона Удачливого… Что было бы, не направься мы этим путём?
— Это было чудесно, — отозвался атлет, в глазах которого ещё не угас огонёк. — Потрясение, борьба, ощущение того, что твои сила и воля противостоят многим, а потом понимание: ты сильнее.
— Восхитительное чувство, — ответил государственный деятель, — только избави меня Зевес от необходимости сражаться в одиночку против десятерых. Однако какой бог надоумил тебя вмешаться в эту свалку, рискуя всеми шансами на завтрашнюю победу?
— Я возвращался с занятий в палестре[12] и увидел, что мальчишка попал в затруднительное положение и что он не является рабом Дексиппа. Я бросился выручать его… не думая о последствиях.
— Рискнул всем ради лукавого азиата? Кстати, а где этот плут?
Но парнишка, из-за которого завелась свара, уже затерялся в толпе.
— Сбежал вместе с благодарностью к своему спасителю! — едко воскликнул Фемистокл, поворачиваясь к Леониду. — Ну, благороднейший царь Спарты, ты хотел увидеть Главкона и оценить его шансы на победу в пентатлоне. Твои лаконцы уже проверили их. Теперь ты доволен?
Но царь, не удосужившись произнести даже приветственное слово, окинул взглядом атлета и изрёк свой приговор:
— Слишком красив.
Главкон покраснел, как девица. Фемистокл с укоризной воздел руки к небу:
— Разве Ахиллес и многие другие герои не были отважны и прекрасны одновременно? Или не их Гомер столько раз называет богоподобными?
— Поэт пентатлона не выиграет, — отрезал царь, а потом резким движением схватил правую руку атлета возле плеча.
Хрустнули мышцы. Главкон даже не шевельнулся.
— Эвге! — воскликнул Леонид, отпуская руку Главкона, и протянул ему полусжатый кулак: — Разожми.
На долгое мгновение, которого как раз хватило Симониду и спутникам, чтобы приблизиться, афинянин и спартанец застыли лицом к лицу с сомкнутыми руками… Главкон тем временем багровел — но не от смущения. Потом кровь прилила ко лбу царя: покрасневшие пальцы его разомкнулись.
— Эвге! — вновь воскликнул Леонид и, обратившись к Фемистоклу, заметил: — Подойдёт.
После этого, словно бы удовлетворившись увиденным и не желая более тратить времени попусту, он коротко и небрежно кивнул Кимону и его спутникам. Царское слово и явно было слишком драгоценной монетой, чтобы транжирить её на пустые прощания. Уже уходя, царь бросил через плечо Главкону:
Ненавижу Ликона. Раздроби ему кости.
Впрочем, Фемистокл задержался на мгновение, чтобы приветствовать Симонида.
Коротышка-поэт пришёл в восторг — наперекор собственным ожиданиям — от красоты и скромности атлета и, будучи человеком, всегда державшим свои мысли поблизости от языка, не раз заставил Главкона покраснеть.
Господин Симонид излишне добр ко мне, — попробовал прекратить похвалы атлет. — И я вижу в его словах лишь вежливую любезность.
Какое непонимание! — пел поэт. — Ты ранишь меня. Но я испытываю сильное желание задать вопрос. Разве не приятно ощущать, что ты радуешь стольких людей уже своим внешним видом?
