Алексей Салмин - Буря на Волге
— Да.
— Хорошо, садись! — сказал председатель и что-то спросил поочередно у членов суда.
— Свидетель Трифон Сверчок! — крикнул председатель. — Встаньте и отвечайте суду, как было дело.
— Я ничего не знаю, — заявил Сверчок. — Я в этом деле не участвовал, а только ходил подглядывать, куда Чилим поедет рыбачить, и вернулся доложить Пронину, за что получил двугривенный и выпил стакан сивухи. Пронин погнал меня за урядником, но разбудить его не удалось, он был уже мертвецки пьян. Тогда вызвался идти дежуривший в участке Сковородкин. Больше я ничего не могу сказать.
— Хорошо, садитесь, Сверчок. Свидетель Клешнев!
— А что сказать, господа судьи? Человек я подневольный, ведь сказано, если нанялся — значит продался, куда пошлет хозяин, туда идешь и едешь. Кроме всего прочего был выпимши.
— А остальные тоже были пьяны? — спросил председатель.
— Да, навеселе...
— А стражник?
— И он что-то мигал глазами, тоже, знать, был под зарядом... Я, правда, и не заметил, как Сковородкина ткнули, только потом гляжу — сапоги торчат из воды, кверху подошвами, а сам он, стало быть, воткнулся головой в тину. Мы скорехонько с Синявиным выдернули за ноги его оттуда, а он, значит, уже того — наглотался тины и, надо полагать, утоп, а не убит. Больше сказать ничего не могу.
— Хорошо, садитесь, Клешнев.
— Свидетель Пронин! Встаньте и отвечайте суду, чем была вызвана поездка ночью. Говорите только правду.
— Видите ли, господа судьи, тут вышла такая история.
— Историю нам не рассказывайте, мы не историки, а судьи... Отвечайте на заданный вопрос по существу. Чем вызвана ваша погоня за рыбаком Чилимом?
— А тем и вызвана, — начал, выпрямившись, Пронин. — Ловил он рыбу в моих собственных водах, улов не сдавал и деньги за аренду не платил.
— А почему вы не потребовали через полицию и-судебные органы?
— Не хотел утруждать, да и кроме того, сами знаете, везде нужны деньги...
— Днем разве не могли отобрать у него снасти?
— В том-то и дело, что не мог, — пожаловался Пронин. — Мы с Лукичом уже тыкались, и не один раз, да попусту...
— Кто этот Лукич? — спросил председатель.
— А это представитель теньковской власти — урядник Чекмарев.
— Хорошо, садитесь, — сказал председатель, повернулся в левую сторону — к рыжему толстяку и что-то шепнул ему на ухо...
— У меня есть вопрос, — обратился толстяк. — Скажите, Пронин, велик ли ваш плес и сколько рыбаков на нем занято?
— Можно отвечать? — спросил Пронин председателя.
— Да, пожалуйста, только покороче.
— Плес у меня на двадцать верст с заливными лугами, озерами и затонами. Рыбаков в прошлом году было тридцать лодок мелкоснастников и один крупный — с неводом и рабочими.
— А не скажете, как фамилия вашего крупного?
— Расщепин Яким Петрович, очень порядочный человек...
— И еще, будьте любезны, не можете ли сказать, сколько дохода дает ваше хозяйство?
— Да так, в общем, примерно тысяч восемь — десять в год.
— Хорошо, у меня больше вопросов нет, — сказал толстяк, поправляя пояс и усаживаясь поудобней в кресле.
Председатель шепотом обратился к члену суда, сидящему справа. Тот отрицательно покачал головой.
Тогда председатель дал слово Чилиму.
— Что вы можете сказать?
— Господа судьи, я уже сказал: убийство случилось по ошибке, — ответил Чилим.
Затем выступил обвинитель, Он был в приподнятом настроении и произнес короткую, но внушительную речь. В назидание другим обвинитель требовал кары преступнику по всем строгостям закона... Уставшие заседатели перешептывались, удивляясь: «Ишь, как сегодня разошелся наш Мудролюбов...»
Председатель, не забыв обиды, шарил по карманам, желая во время перерыва «пропустить еще одну чарочку», и сердито косился на обвинителя: «Тоже мне, распинается от радости...»
Загремели стулья — присяжные ушли в совещательную комнату.
Чилим, сидя на скамье за перегородкой, между двумя жандармами, державшими наготове шашки, не мог расслышать, о чем говорили присяжные. Он услышал позже только приговор. Председатель суда произнес последние слова этого приговора очень внятно:
— И сослать в каторжные работы сроком на пять лет!
Глава третья
В те годы шло строительство великой Сибирской железной дороги от Урала до границ Китая. На эту стройку и гнали всех осужденных.
В мае 1903 года препроводили туда же и Чилима. Из города вместе с Чилимом вышло человек двести, а к месту назначения прибыло намного меньше. Дорога дальняя, получилась, как выражались конвойные, «усушка»: одних пристрелили при побеге, другим удалось «улизнуть», а некоторые просто не сумели дотащить до назначенного места свои кандалы. Кузнецу пришлось трудиться в дороге — снимать с покойников цепи. «Это вещь казенная,— говорил он,— за нее придется отвечать перед начальством...»
На последних привалах конвойные начали поторапливать заключенных, подбадривая их прикладами. В конца концов перед глазами осужденных открылась зеркальная гладь, которой конца и края не видно.
— Байкал! — объявил конвойный.
— Слава тебе, господи, прибыли, — снимая шапки, крестились солдаты.
Но те, кто сумел дотащить сюда кандалы, ничуть на обрадовались. Им было все равно — дошли ли до Байкала, пойдут ли дальше, до границ Китая. Каждого тревожила одна мысль: хватит ли духу выдержать срок. Им и в голову не пришло полюбоваться красотой Прибайкалья. Кто где присел на землю, там же и начал похрапывать, вторя тихому говору байкальских волн...
— Становись! — раздалась команда.
Солдаты будили заснувших прикладами. Громко стуча колесами, подкатила пролетка, запряженная парой бойких сибирских лошадей. С пролетки соскочил начальник конвоя капитан Листоперов, усач с круглыми, как у филина, глазами и крючковатым носом. Он был навеселе, видимо, после пирушки с господином, приехавшим на этой же пролетке. Господин снял коричневую шляпу, обнажив светлую лысину, и, вытирая ее платочком, оглядел заключенных.
— Вы, головорезы! — взобравшись на камень, крикнул капитан.— Хватит даром казенный хлеб жрать! Его надо зарабатывать! Видите вот эти скалы, что висят над водой? Их надо разбить, свалить и сделать гладкую, как ладонь, дорогу! Иначе вам не искупить своей вины перед отечеством! К работе приступить немедленно... Аристарх Николаевич! — обратился он к господину в шляпе.— Укажите, что и как!
Загрохотали по стальным клиньям кувалды, покатились громадные камни в прозрачную зыбь Байкала, выбрасывая фонтаны брызг..
Сердце у начальства спокойно: казенный хлеб и тюремная баланда с лихвой оплачиваются.
Разбив несколько скал, свалили обломки под откос и очутились перед каменной стеной скалы, далеко вклинившейся в озеро.
— Ну-ка, попробуем, — сказал Чилим своему напарнику, наставляя клин. — Бей, Веретенников!
Изгибаясь и покрякивая, Веретенников бил пудовой кувалдой. Но клин только отскакивал, высекая снопы огненных брызг.
— Хватит, не идет! — крикнул Чилим.
— Эх, братцы, пропали... Нам и в сто лет не пробить этой стены,— склонясь на черен кувалды и тяжело дыша, пожаловался Веретенников.
— На такой дорожке все протянем ножки... — сказал подошедший Маслихин.
Начали подходить другие заключенные. Конвой подтянулся ближе. Подбежал офицер, увидев столпившихся.
— Что остановились, разбойники! — закричал он.
— Не берет, ваше благородие! — выпрямившись, ответил Веретенников.
— Я вам покажу — не берет!
Капитан вырвал из рук у Маслихина лом и, сделав несколько ударов в стену, выругался, бросив лом к ногам Веретенникова.
— Крепка, — сказал он про себя. — Ну что же, будем ждать, когда сама она свалится?!
Все молчали и смотрели то на стену, то на своего начальника.
— Гришагин! Ну-ка, марш за инженером! — крикнул капитан.
Вскоре явился инженер.
— Аристарх Николаевич! Как же вы, милейший, не учли вот этой штуки, — показал он скалу.
— Все учтено, — спокойно ответил инженер. — Будем рвать.
— Чем?
— Инструмент и взрывчатка на Лиственичной, пока не успели подбросить.
— А людей куда?
— Подумаем, — сказал инженер. — Можно пока на соседний участок, работы хватит.
Не лучше оказался и соседний участок, все те же скалы и те же конвойные.
И так день за днем, от утренней до вечерней зари бьют и катают камни осужденные.
— Нет, я не вытерплю, — говорит Веретенников земляку. — Сердце давит. Я убегу или под утес — вниз головой...
— Ну, это зря, — утешает земляк. — Обтерпимся, и все пойдет, как по маслу, ты еще молодой...
— Эх, Степа, Степа, — говорит ему Чилим.— За что тебя сюда запичужили?
