Антонин Ладинский - Голубь над Понтом (сборник)
Солнце склоняется к западу, и вечерняя тишина опускается на город Константина, на его форумы, дворцы и храмы. В окне, разделенном тонкой колонкой, в голубоватой дымке городских испарений видны купола, черепичные крыши, портики, темно-зеленые сады, спускающиеся купами к проливу святого Георгия. Слева, в тихой воде Золотого Рога, стоят критские и италийские корабли, доставившие в Константинополь мед, баранов и мрамор. На набережных, заваленных бочками с соленой рыбой, мехами с вином, глиняными сосудами с оливками, корзинами с плодами, еще бродят праздные гуляки, слышен иногда шум случайной драки или песня пьяного корабельщика, направляющегося в квартал Зевгмы, над воротами которого сияет мраморная статуя Афродиты, последнее прибежище кипрской богини. Там, в грязных лупанарах, люди пьют вино и предаются блуду.
Знаете вы легкомысленную песенку:
Подойди, дружок,
И сорви цветок…
Ее здесь распевают хриплыми голосами пьянчужки, венецианские корабельщики, беспутные юнцы. О чем говорят эти люди? О любви? Нет, о похоти. Называют имена женщин, сравнивают их продажные прелести.
– Зоя стоит того, чтобы за нее заплатить десять милиарисиев.
– А иверийка Тамар?
– Тамар слишком худощава.
– Если ты предпочитаешь полных, сходи к другой Зое, на улице Дельфина.
Не посещайте этих мест, юноши, если не хотите запятнать себя грехом.
Меса, главная улица города, тянется от ипподрома, мимо форумов Константина и Феодосия, а возле площади Быка и форума Аркадия разделяется на два пути. Один идет к Студийскому монастырю, а оттуда к Золотым Воротам, другой – к церкви святых Апостолов, к Влахернам. У Буколеонского дворца лавки, в которых продают благовония, свечи, переписанные в тиши монастырей книги и женские украшения, полны покупателей. Наступает вечер. Около бань Зевксипа уже зажгли светильники в «доме света», где торгуют шелковыми материями и где огонь горит до полуночи. Дворцы и хижины построены по соседству. Обращенные окнами во внутренние дворы, они выставляют на улицы глухие стены. Термы, портики, кипарисы, монастыри в мрачных оградах, церкви, форумы, триумфальные колонны и квадриги, библиотеки, все сокровища древнего мира, собранные за циклопической кладкой городских стен и башен, делают город похожим на Рим.
А на полках стоят любимые книги, утешающие мою душу, – «Геопоника» и сочинения Феофана Нонна, «Жития святых» одноименного мне Метафраста, «Хроника» Георгия Амартола, украшенный драгоценными камнями Дионисий Ареопагит, стиль которого столь радует человеческое сердце, и божественный поэт Иоанн Дамаскин, и Прокопий Кессарийский, написавший жизнеописание величайшего из императоров, и многие другие. И я, Ираклий Метафраст, сын Маврикия, друнгарий ромейского флота, патриций и друг базилевса, рожденный в хижине и возвеличенный до дворцов, осмеливаюсь писать среди этих прекрасных и возвышенных книг о том, что случилось мне видеть и слышать в страшные и гибельные годы.
Закроем глаза рукою и умозрительно представим себе мир, землю и моря, холодные звезды над морями, корабли, погибающие в пучинах, зверей, наполняющих ревом рощи и разрывающих друг друга, христианские города, сожженные варварами, морских рыб, пожирающих мелких рыбешек; представим себе ложь, грехи, корыстолюбие и алчность людей, богача, пирующего в то время, как несправедливый судия отнимает для него хижину бедняка, вдовицу, у которой нет даже фолла, чтобы купить голодным детям кусок хлеба; представим себе жиреющие от чревоугодия тела, болезни, дурное дыхание изо рта, язвы и гноящиеся раны, нечистоты, наполняющие внутренности человека, его животные страсти, неопрятность и мелкую злобу! Всякий раз, когда я вспоминал какого-нибудь преуспевающего и самодовольного глупца, или бесстыдного льстеца, ползающего на брюхе перед сильными мира сего, или грубого обидчика вдов и сирот, или обжору, или мелкого интригана, наделенного по милости слепого случая властью и возможностью притеснять бедняка, мир мне казался черным, как ночь. Только маленькие делишки, только мелкая суета, льстивый смешок, затаенная на дне души зловонная злоба. Но приходил ко мне, чтобы разделить мое одиночество, Димитрий Ангел, поверял мне свои планы, показывая чертежи прекрасных белых и розовых церквей, тех видений, которые ему хотелось осуществить в камне, рассказывал мне в своих стихах о розе, распустившейся утром в росистом вертограде, о мимолетном беге оленя, о деловитом скрипе повозок на деревенской пыльной дороге, о запахе свежеиспеченного хлеба, о терпком вкусе вина, о смехе загорелых женщин, и я готов был улыбаться, благодарить Создавшего небо и землю, что мне дана возможность вкусить от радостей и страданий земной жизни. Он говорил мне, худой и бледный, с сияющими серыми глазами, с пятнами лихорадочного румянца на впалых щеках, с козлиной черной бородкой, только что появившейся на его детском подбородке:
– Как прекрасен мир! Корабли плывут по морю, нагруженные пшеницей или произведениями искусства, и путь их лежит в Африку или в далекие гавани блаженных эфиопов. Звезды вращаются над морями, указывая путь корабельщикам. В Багдаде фонтаны плещут перед розовыми и полосатыми дворцами калифов, солнце отражается радугой на водяных каплях, а на зеленых лужайках гуляют пышные павлины. Караваны верблюдов уходят в далекую пустыню за благовониями. За Танаисом[10] ржут кобылицы варваров. А здесь возвышается, как подвешенный на золотых цепях, совершенный купол святой Софии, порт полон хеландий и дромонов, буря рукоплесканий наполняет ипподром. Всюду жизнь. Всюду красота! И женские глаза, увиденные украдкой в церкви, прекраснее всех звезд…
Мокрота клокотала в его груди, он задыхался от кашля, а потом, успокоившись, мечтательно смотрел куда-то вдаль, весь во власти своих колоннад, архитравов, куполов, строительных расчетов и золотых делений.
Да, корабли плывут по морю, но аквилоны вздувают морские пучины, и жалкие создания человеческой жадности и беспокойства трепещут. Весь мир наполнен беспокойством и бурей. Раскроем книгу, в которой багрянородный автор с таким умыслом писал о фемах и провинциях, и мы увидим залитые кровью Армениак, Фракию, Анатолию и Опсикий, горы Тавра, едва-едва возвращенные из-под ига сарацин силою христолюбивого оружия Эдессу и Антиохию, остров Крит, завоеванный Никифором Фокой, остров Кипр, побежденный патрицием Никитой Халкуци, дивные владения ромеев в Италии – Неаполь и гору Везувий, извергающую серу, огонь и пепел. Со всех сторон угрожают им враги. Еще мы увидим Херсонес в Готии, его поруганные церкви и потоптанные виноградники, Борисфен, вторую реку после Нила, обильную рыбой и сладостной для питья водой, а на берегу Борисфена далекий город Самбат, над которым уже занимается северная заря. Но подобно солнцу, вернее, двум солнцам, сияет над всем миром слава базилевсов Василия и Константина. Господь поручил управление Василию. Мужественный и неутомимый, он крепко держит в руках кормило ромейского корабля. Аквилоны и бореи надули свирепым дыханием пурпурный парус. В смятении плывет корабль к берегам вечной жизни. Содрогается земля от толчков, рушатся небесные купола храмов, народ вопиет от голода, дитя напрасно мнет материнские сосцы, ибо нет в них ни единой капли молока. Мы – слабые и растерянные, мы – овцы, разбежавшиеся, когда в дуб, под которым спасаются от бури, ударила молния, мы погибаем. Как сторожевую башню на пригорке поставил Господь благочестивого, как золотую статую, ослепительное солнце наше, чтобы народы мира взирали на него со страхом и поклонялись.
В печальное время посетила мир душа моя. Что я? Червь, рожденный во мраке. Разве не подобна судьба моя участи червя? Вот он пожирает лист дерева, содрогается от голода, мерзкий, несчастный, беззащитный. Два отверстия дала ему природа. Одно для принятия пищи, другое для извержения кала. Таков и человек. Но однажды увидел я чудо. Червь повис с древа на тончайшей паутинке, кружился и корчился, пока не опутал себя коконом, и потом затих. А по прошествии некоторого времени видел я, как разорвался кокон, а из мертвой хризалиды выполз на солнечный свет пушистый мотылек со сложенными и вздрагивающими крылышками. Пригретый солнцем, он вдруг взлетел в прекрасном полете и скрылся в саду, где цвели розы. Я понял, что это взлетела к небесам заключенная в жалкую материю кокона прелестная душа червя, которую Платон назвал Психеей. Не так ли и человек? Не таится ли и в моем бренном жалком теле, запачканном грехами и грязными помыслами, бессмертная душа, дыханье Бога, чтобы в назначенный день вырваться из темницы и улететь в райские пределы? Наша жизнь – темница. Солнцем, озарившим мои страдания, была неразделенная любовь…
Мой отец родился в далекой северной стране руссов, в одном из тех бревенчатых городов, что стоят на берегах многоводных и тихих скифских рек. Когда отцу исполнилось двадцать лет и ему, по обычаю его племени, было дано право носить оружие, он нанялся в охранную стражу некоего варангского купца, который ходил с торговыми караванами в Понт. Птицеподобные ладьи, нагруженные мехами, шкурками белок, воском и лебяжьим пухом, спускались по Борисфену и спустя три месяца возвращались домой с пряностями и южными плодами.
