Тор Гедберг - Иуда
Солнце стояло теперь большое и красное над западным краем горизонта, и горы отбрасывали длинные тени. Теплое вечернее сияние придало что-то смягченное и меланхолическое голому, суровому ландшафту.
Пламенеющий диск медленно опускался, и, когда он исчез, точно умирающий вздох пронесся по пространству, и с темнеющего неба спустилась на всю окрестность тишина, ночная тишина пустыни, глубокая, неосязаемая, но в то же время столь действительная, столь неотвратимая, что она как будто слилась воедино с мраком.
Тогда одиночество снова стало тяготеть над Иудой. Ему сделалось жутко от мрака и тишины. Ему казалось, что он чувствует присутствие чего-то чуждого, чего-то невидимого, неуловимого, какой-то странной, загадочной силы, наполняющей вокруг него пространство. И ему почудилось, что его судьба вовлекается теперь в свой заколдованный круг, связывается для того, чтоб никогда больше не вырваться на свободу. Он почувствовал себя скованным чем-то, чего не мог видеть, не мог понять, что превращалось в ничто, как только он пытался возмутиться против него, но, тем не менее, постоянно было тут, неотвратимое, неисповедимое.
Он вытер себе лоб, влажный от пота, постарался преодолеть тоску, от которой сердце его стучало.
«Я, наверно, болен, — подумал он, — ведь здесь нет никого, никого, кроме меня!»
Но и эта мысль устрашила его, ибо ему представлялось, будто в его образ облеклось какое-то чуждое существо, существо, которого он боялся. Он хотел бежать, бежать от самого себя! Но мог ли он бежать от самого себя? Его охватило бешенство, он сжал кулаки, сам не зная, против чего — против себя самого, всего на свете. Он стал кричать:
— Мира хочу я, мира! Мне нет дела до вас, — я хочу мира, мира!
Но, когда голос его стих, он вздрогнул, и сердце остановилось у него в груди. Было это воображение, или, действительно, чей-то голос вдали окликнул его по имени?
Он приподнялся и спросил дрожащим голосом:
— Кто там? Кто это меня зовет?
Он стал прислушиваться; все было тихо!
Тогда он попробовал засмеяться, чтоб рассеять свою фантазию, но смех замер на его устах, ибо вновь раздался голос, теперь уже ближе, совсем близко:
— Иуда!
Он вскочил, простер вперед руки, стал ощупывать ими воздух.
— Кто там? Кто там? — кричал он.
Тогда все пространство точно наполнилось голосами, зовущими, угрожающими, и все они шептали его имя: «Иуда! Иуда!»
В неудержимом страхе он пустился бежать, сам не зная куда. Он бежал опрометью, задыхаясь; ему казалось, что за ним гонятся демоны пустыни.
III
Остановился он только тогда, когда заметил вдали Незнакомца. Иуда не испугался Его. Он осторожно подошел к Незнакомцу, поздоровался и дождался, пока Незнакомец поднимет голову и посмотрит на него.
И какое-то необъяснимое чувство охватило Иуду при этом взгляде.
— Можно, я останусь возле Тебя? — спросил Иуда. — Я устал и хочу спать.
Незнакомец сделал движение как бы для того, чтоб подняться, но снова опустился на прежнее место.
— Делай, как хочешь! — ответил Он.
Тогда Иуда стал искать себе места, где можно было бы устроиться на ночь. Но, только что он хотел лечь, как остановился, охваченный внезапным подозрением.
Он недоверчиво оглядел Незнакомца и спросил:
— Что Ты здесь делаешь? Почему Ты один в пустыне?
Тот, по-видимому, опять забыл о нем, потому что вздрогнул при звуке его голоса.
— Зачем тебе это знать? — ответил он. — Ложись и спи!
— Не могу, пока Ты не ответишь мне. Кто Ты?
Глаза Незнакомца засветились каким-то удивительным блеском; он снова сделал движение, как бы порываясь встать, но передумал и ответил:
— Мое имя Иисус. Я из Назарета.
Он смотрел на Иуду со странным, вопрошающим выражением во взоре. Тот отвернулся, простоял с минуту в нерешительности, борясь с самим собой, и потом спросил:
— Знаешь Ты Иоанна, которого называют Крестителем?
Иисус пытливо взглянул на него.
— Да, Я знаю его, — медленно ответил он.
Иуда порывисто обернулся к Нему.
— Ты, может быть, из числа его учеников? Говорят, они ищут уединения, чтобы поститься и бичевать себя? Отвечай же мне! Ты из них?
— А если бы даже и так? Зачем ты спрашиваешь? — уклончиво ответил Иисус.
Иуда мрачно взглянул на Него и повернулся, чтоб идти. Но Иисус встал, пошел вслед за ним и остановил его.
— Постой! — сказал он. — Что же тебе сделал Иоанн?
— Я ненавижу его! — запальчиво воскликнул Иуда. — Я честный человек, а он меня поносил, он… словом, я его ненавижу и ненавижу Тебя, если Ты из его учеников.
Иисус простоял с минуту, погруженный в размышления.
— Да, Иоанн суров! — прошептал Он про себя.
Потом Он внезапно выпрямился, положил руку на плечо Иуды и глубоко заглянул ему в глаза.
— Скажи, ты разве Меня ненавидишь? — спросил Он.
Дрожь пробежала по телу Иуды. Он с удивлением взглянул на Иисуса и затем безмолвно потупил взор.
Иисус улыбнулся, снял с его плеча Свою руку и стал ходить взад и вперед, между тем как Иуда следил за Ним робким, удивленным взглядом. Наконец, Он остановился и кротко сказал:
— Не бойся, Я не буду тебя проклинать! Ты устал, ляг и усни, теперь уже ночь.
Иуда безмолвно повиновался Ему. Все его существо сразу изменилось. Он сам чувствовал, сам сознавал, что повинуется неотразимой силе, но это сознание не мучило его, оно вливало в него ощущение покоя и мира.
Он слышал возле себя шаги Незнакомца; пролежав несколько минут, он поднял голову и спросил:
— Ты разве будешь бодрствовать?
Иисус остановился возле него и ответил:
— Да, Я буду бодрствовать!
Голос Его был печален и трепетал от подавленной скорби.
Иуда снова лег и натянул себе на голову плащ. То же чувство мира и покоя окутывало его душу, но оно соединилось с грустью, еще более тяжкой, чем та, которую он испытал раньше, тогда — при закате солнца. И эта грусть не покинула его во сне.
IV
Долго еще после того, как он заснул, Иисус беспокойно ходил взад и вперед. Наконец, Он остановился возле Иуды и стал задумчиво на него смотреть.
Во время сна Иуда сделал движение, и голова его выскользнула из-под плаща и лежала теперь на голой земле. Иисус опустился на колени, осторожно поправил ему голову и снова прикрыл ее краем плаща. Потом Он долго лежал распростертый, как бы погруженный в молитву, и, когда Он, наконец, встал, все Его тело потрясали сдерживаемые рыдания.
Снова принялся Он за свою беспокойную ходьбу. Но постепенно шаги Его стали замедляться; свинцовая тяжесть усталости привела в оцепенение Его члены. Он, обессилев, лег на землю и впал в глубокое забытье.
* * *Вокруг Него было одно только безмолвие, странное, живое безмолвие, нет, не безмолвие, а мрак, бившийся вокруг Него и с чем-то состязавшийся, море мрака, но море, в котором бушевала буря. Его сердце стучало от тоски; Ему казалось, что для Него было бы освобождением увидать хотя бы только искорку света; Он искал ее, напрягая всю свою душу, но тщетно: все было мрак и безмолвная, как смерть, борьба.
Но внезапно этот мрак точно принял очертания и формы, и вот, — Он хотел отшатнуться, но не мог, — совсем близко от Него, почти Его задевая, стали проходить вереницы людей, густыми, волнообразными рядами, бесконечные вереницы, выраставшие из мрака и снова сливавшиеся с Ним. Они шли мимо, мимо, но все они шли, наклонившись к земле, шли колеблющимися шагами, изнемогая под невидимой ношей.
«Что это они несут?» — спросил Он себя, и этот вопрос, на который Он не мог ответить преисполнил Его тоской.
«Боже мой, Боже мой, что это они несут?»
Тогда один из них, проходя мимо, обратил к Нему свое лицо и взглянул на Него. Это было лицо Иуды, в его взоре заключался немой, обвиняющий вопрос. Это длилось одно только мгновение; затем он снова исчез во мраке, и другие, незнакомые образы последовали за ним, придавленные, как и он, невидимой ношей.
Но теперь Он понял, что они несут.
Это был вопрос, и вопрос этот был обвинением против Него. И в глубине Его сердца шевельнулось что-то, взывавшее к жизни, что-то, разрывавшее Ему грудь, но Он не мог найти спасительного слова.
Он исполнился глубокой, беспредельной скорби пред этим мимо идущим шествием. «Чего они хотят?» — думал он. — «Боже мой, чего они хотят?»
Вдруг в воздухе пронесся шелест, и Иисус почувствовал, что Он больше не один. Он обернулся.
Рядом с Ним стоял высокий, темный призрак.
Прекрасные, сильные члены трепетали мощною жизнью; грудь при дыхании вздымалась и опускалась с величественным спокойствием моря, а под смуглой, упругой кожей просвечивало биение жил. Его ноги с уверенной твердостью опирались на землю, но от плеч его исходили два крыла; продолжая еще медленно развеваться после полета, они ширились, исполински громадные, пока не терялись во мраке, как бы составляя с ним одно. Вокруг лица волосы вились густой гривой черных, как смоль, кудрей, но юношеские в своей стихийности черты были неподвижны, точно высечены из камня, — под низким, широким лбом глаза лежали во мраке, а вокруг рта была складка застывшей печали.
