Роберт Най - Миссис Шекспир. Полное собрание сочинений
Я всегда похвалю, если есть за что.
Я поплевала на рукав и помогла ему счистить дерьмо той чайки.
Глава седьмая
Лебеди
Эти лебеди были на вид серые, как старые гуси, тогда на Темзе.
Не видать мне Царствия Небесного, ей-богу, правда.
Да, это я сама так говорю, но здесь-то хорошее сравнение.
Сравнение, по-моему, удачное и верное, без выдумок.
Не то что эта дикость — сравнивать человека с летним днем, с зимним днем, пусть хоть бы и с осенним.
Лебеди — это лебеди, а гуси — это гуси.
Уж мне ль не знать.
Но те лондонские лебеди в тот день были чумазые, как гуси.
Спины, шеи, перья — всё в саже.
Крылья — прямо беда.
Длинные свои шеи они от холода втянули.
Вверх-вниз их мотало на черной масляной воде, и они дрожали.
А у меня дрожало все внутри.
Ведь у кого глаза плохие (Сусанна моя, к примеру), тому бы простительно подумать на этих бедных лондонских лебедей, что гуси они и есть.
Мистер Шекспир стоял и пальцами расчесывал свои жидкие волосы.
Руки — как пергамен. Свет, хоть и хиленький, а прямо их просвечивал насквозь.
И взгляд в глазах такой стоял, как звук бывает — когда вот глина плюхает на гроб.
Я про себя подумала: улыбайся он, не улыбайся, видно, не очень он повеселел от того, что натворила чайка.
Мой супруг.
Бедный мистер Шекспир.
Бедняжечка обосранный.
Бог не бракодел. Одно к одному — все ладит точно.
Очень печальный будет мой рассказ.
Учитывая всё, никак не скажешь, что это было в один прекрасный день. И на мосту, где мы стояли, не хуже и не лучше было, чем везде.
И все-таки печаль — самое слово.
Скажите про меня и мистера Шекспира — печальные, и попадете в точку.
Очень печальный будет мой рассказ.
Глава восьмая
Сусанна
Сусанна — моя дочь.
Наша с мистером Шекспиром.
Первый плод нашего союза.
Первый плод и лучший самый, хоть не пристало матери любимчиков иметь.
Первый плод и самый зрелый в мудрости, это уж ясное дело.
Моих дорогих дочек, что одну, что другую, я равно люблю, но Сусанну, ее любить всегда было легче.
Названа она в честь одной женщины из апокрифов, жены Иоакима, которую старейшины неправо осудили за прелюбодеяние, а Даниил доказывает ее невинность и ее освобождает, а обвиняет, наоборот, клеветников и тех-то как раз и казнят[6].
Странно, как имена, которые нам дали, нам подходят, да?
— «Что значит имя?» — я все твержу, бывало[7].
Теперь-то больше не твержу, должна я вам сказать.
После той грязной клеветы Джона Лейна.
Но про это я после расскажу.
Она и острая, и сметливая, и мудрая, наша Сусанна.
Умнейшая из нас, из тех, которые остались.
Вот, читает все подряд до единой пьесы моего покойного супруга — для книги, которую его театральные друзья говорят, что якобы тиснут в Лондоне[8].
Хотя не знаю, не знаю, получится ли у них что.
Актеры, всё играют, какой с них спрос.
И кто их станет читать, старые пьесы?
Но все равно, молодцы, что памятник такой ему затеяли.
Да, про памятники: в прошлом году я помогала Сусанне хлопотать насчет бюста мистера Шекспира, который один каменщик, Янссен[9] по фамилии, вытесал в церкви Святой Троицы.
И очень хороший вытесал бюст, хотя и немец.
Кое-кто из знакомых мистера Шекспира приехали на открытие, и ухмылялись, и громко фыркали, прямо в церкви.
Один все печалился, что мистер Шекспир на бюсте, мол, на успешного лавочника похож.
Так ведь мистер-то Шекспир такой и был в последние свои года.
И что тут плохого, если лавочник успешный, хотела бы я знать.
Наша Сусанна говорит, что в пьесах мистера Шекспира сплошь горе, и кощунства, и несчастные любовники.
Одна-единственная счастливая пара — она рассказывает — и есть на все творенья моего супруга, и та по фамилии Макбет.
Тоже и героев себе выискал, язычников.
Глава девятая
Моя книга
Мне моя доченька Сусанна эту книгу подарила, в которой я пишу.
Это ее подарок мне на прошлое Рождество.
Очень хорошая книга, и красивая, переплетенная в пергамен палевого цвета, с серебряной застежкой на замочке, и к нему ключик серебряный. Ключик я в ладанке ношу, на шее, на снурке.
И заглавие жирными золотыми буквами оттиснуто:
Анна Шекспир
ЕЁ КНИГА
Страницы кремовые, гладкие и так пахнут чудесно.
Я как увидела ее, так сразу поняла, что буду в ней писать.
Историю про меня.
Про него историю.
Историю про нас.
Историю про поэта, его супругу, про лучшую кровать и про кровать, названную второй по качеству[10].
Истинную историю про то, как все у нас происходило с мистером Шекспиром.
А ключик серебряный, он в тайне все хранит.
Я запираю мою книгу, когда я не пишу.
Когда-нибудь кто-то и прочтет все, что я написала, но не дочки мои, и не зятья, и даже, будь моя воля, и не внуки.
Здесь мне придется написать такое, чего никому из моей семьи читать не след.
Вот как Господь мне судья, так правде нужно время, чтоб взойти.
Правда — лучший учитель, но есть время и есть место для его уроков, и время это покуда не приспело.
Вот перемрут все члены моего семейства, и тогда уж, вскорости, пусть какой-нибудь читатель мою книгу и прочтет.
Но ты же меня видишь, да?
Видишь, как я сижу тут, в темном доме, постылая жена, при семи свечах, и свечи перед зеркалом поставлены, чтобы двоилось пламя.
Видишь: вот она я — на указательном пальце, где перо, агатовый перстень, сижу, скребу пером каждую белую страницу, докапываюсь до смысла, сообразительная женщина.
Ты видишь мои темные глаза.
Мои темные волосы.
Но разве можешь ты покуда разглядеть всю темень, что во мне, ох, случайный мой читатель, мой дружок?
Глава десятая
Писание
Мистер Шекспир любил гусиным перышком водить.
Макнет его в чернильницу, и слова взлетают над страницей.
Любил отдельные листки, мой супруг.
Пятьдесят строк на одной стороне настрочит, пятьдесят строк на другой.
Зато всегда он знал точно, сколько насочинял.
И каждый лист сложит, загнет, на три части его поделит.
На левой стороне мистер Шекспир писал, кто говорит, на правой — кто пришел, кто вышел.
Поэзия была посередине.
Часто я видала, как он пишет, сидела тут же в комнате.
Иной раз к концу дня, а то и вовсе утром после тяжелых ночных трудов эти отдельные листки по всему по полу, вокруг ног его валялись, а он сидел за конторкой, голова на руки, и крепко, уморившись, спал.
Уж такая она, поэзия, небось. Тут наизнанку вывернешься, ее чтоб сочинять.
(Я — то его творений не читала. Я Библию свою читаю.)
Ну, а я, я по-другому совсем пишу.
Отдельные листки я не терплю. Я люблю писать в этой вот пергаменом переплетенной книжице. Пишу я аккуратно, пишу убористо, и я очень медленно пишу.
И после, как попишу, не уморюсь, а себя даже и бодрее чувствую.
Вот и вчера вечером, как кончила писать эту страницу, глянула в зеркало, волосы расчесывая на ночь, а глаза у меня яркие, сияют.
Так не горели у меня глаза с того самого дня, как хоронили мистера Шекспира.
Легко ль сказать.
Но в тот смертный день глаза мне, известно, слезы жгли. Слезы, известно, облегчают душу.
От него чуть веяло ладаном.
Меня подташнивало, когда я его целовала.
Но надо было его поцеловать, покуда Джон не заколотит гроб.
Это Куини тогда заметил, как у меня глаза горят от слез.
Я его поцеловала в губы — в последний раз.
Мертвого мистера Шекспира.
Моего плохого мужа.
Миленка моего.
Глава одиннадцатая
Лаволта
Доченька моя Сусанна, та приняла бы тех лебедей за гусей.
Глаза у ней всегда были плохие. Так, верно, и уродилась с подобным недостатком.
Я ничего не замечала, пока ей пять то ли шесть лет не исполнилось.
А тут она вдруг прибегает в дом с Хенли-стрит, и даже не раз так было, и кричит: «Папаша! Папаша!»
Бедняжке метилось, будто отца она своего увидала на дороге.
А это всего-навсего дед ее, мой свекор, Джон Шекспир, шел из кабака домой.
И эдак он приплясывал, бывало, когда сворачивал с Миер-стрит, приплясывал, пока жена не догадается, как он набрался. И от пляса, конечно, казался он моложе, чем и объясняется ошибка моей Сусанны.
Едва ли ей, конечно, случалось видеть, как пляшет ее отец.
