Александр Майборода - Святополк Окаянный
Но мертвым все равно, что происходит с их бренными телами, потому что главное в человеке не то, что видимо в нем, а то, что невидимо, но что и делает его живым. Что происходит с бренными телами умерших, важно для живых людей.
Как говорил «плачущий» греческий мудрец Гераклит Эфесский, глаза и уши — дурные свидетели для людей, если души у них варварские.
Гераклит знал, что говорил. Он был аристократом, царских кровей, лишенный власти. Он был большой гордец. Он говорил, что презирает людей за то, что те сами не знают, что говорят и делают. Он говорил, что эфесцы заслуживают того, чтобы их перевешали поголовно за то, что те изгнали его друга Гермодора. Кстати, по характеру такую же язву. Законы родного города он считал безнадежно плохими. В конце концов согражданам надоело его вечное недовольное нытье, и они возмечтали любым путем избавиться от него. Мечтая об этом, они из лукавства без всякой меры прославляли имя Гераклита. Хитрость их была проста, — многие мечтают в советчиках иметь мудреца, и вдруг найдется глупец, который соблазнится Эфесским Гераклитом. И такие быстро нашлись, — и афиняне, и персидский царь Дарий клюнули и пообещали мудрецу за переезд к ним горы золота. Но мудрец был настолько несносным и вредным, что даже за богатые посулы не захотел оставить своих земляков в покое.
После этого эфесцы впали в отчаяние и даже некоторые предложили всем жителям города сбегать к морю и утопиться. Однако эта мудрая идея понравилась не всем. И тем не менее в конце концов измученные эфесцы сдались, пришли к мудрецу, поклонились и сказали: — «Ты считаешь наши законы плохими, так дай нам новые законы, и мы будем жить по ним».
Но Гераклит был настоящим мудрецом, а потому он хорошо знал, что всегда выгоднее критиковать и оценивать других, чем самому делать что-то полезное. На критике легко прослыть великим мудрецом. Поэтому он гордо отказался дать новые законы, безапелляционно заявив при этом, что лучше играть с детьми, чем участвовать в государственных делах.
И пришлось эфесцам уйти несолоно хлебавши и жить по старым, неправильным законам. В итоге они прожили долго и счастливо.
Что ж, Гераклит был большой гордец, но он все же был варвар, потому что не верил в Христа и был огнепоклонником.
А глаза и уши — дурные свидетели для людей, если души у них варварские. Поэтому люди — варвары, в каком бы они веке ни жили и кем бы они себя ни считали, а потому они и не видят людей, а видят одни вещи.
Но вернемся в Туров.
Через ров, окружающий город, в котором зеленеет дурно пахнущая застойная вода, положен деревянный мост. Здесь все деревянное: и мосты, и стены, и дома, в домах посуда. А для моста это особенно удобно, потому что деревянный мост легче сжечь в случае приближения врага.
В дубовой стене, обмазанной толстым слоем глины, открыты ворота, окованные железными полосами. От железа и закаменевшего дерева ворота тяжелые настолько, что по утрам их приходится открывать, а когда вечерние мутные тени станут бесконечными и с реки и низин потянет холодом, то закрывать с помощью упряжки толстоногих лошадей.
Пока ворота открыты, предназначенные для этого лошади равнодушно хрустят сеном в конюшне за стеной. Выполнив работу, они снова возвращаются на место. И так каждый день. А когда они потеряют силы от старости, их убьют, а жесткие, похожие на узловатые веревки, подобные тем, что таскают ворота, жилы отдадут собакам. Ну, а если повезет, — то город осадит враг, и горожанам нечего станет есть, и их раньше времени съедят люди. Если повезет...
Открытые ворота охраняют двое сторожей.
Солнце печет. На камни, которыми умощен въезд в город, босой ногой ступить невозможно. На сторожах негнущиеся зипуны из толстого войлока, с нашитыми железными пластинами. Зипуны длинные, до колен и из-под них видны обвисшие колени полосатых штанов, икры, туго завернутые в серые от пыли онучи, от чего ноги кажутся неестественно толстыми, как столбы-подпорки.
А на головах у них железные шлемы-колпаки с острым верхом, — они начищены до блеска и сияют под жарким солнцем, как нимбы святых, так что взглянуть на них больно.
В руках сторожей короткие копья. Незачем сторожам другое оружие, незваных гостей они и палкой способны прогнать, а с воином им все равно не справиться. Сторож ведь приставлен для того, чтобы, когда появится враг, прокричать тревогу. И ничего более.
Время полуденное, людей не видно. Один сторож, длинный, с худым лицом, заросшим клочьями жидкой седой бороды, из-под носа, как две длинные сопли, свисают пакляные усы, сидит на бревне в тенечке. От скуки плюет в ров, стараясь попасть в лягву, пучащую из бурой тины черные глаза-бусины. От этого упражнения вся борода заплевана.
Другой сторож, молодой Воик, стоит посредине дороги. Он еще молод, во всю щеку румяна, бороденка едва курчавится. По лицу текут струи пота, оставляя на грязной коже причудливые узоры. А взгляд по-собачьи жалостливый. Под войлоком ему жарко, ему хочется в тень, и из побелевших, как у вареного судака, от яркого солнца глаз пускает тоскливые взгляды на своего мучителя в тени.
— Ант, ну Антушка, — жалобно ноет он, поводя лаптем по пыли. — Дай посидеть в тени. А?
Длинный плюнул в ров удачно, — плевок попал в голову лягушки и та, ошарашенная свалившимся ей на голову счастьем, тут же беззвучно утонула. Даже круги по воде не пошли.
Воик глупый и наглый, как все молодые. Ант не любил розовощекого молодца. Впрочем и других молодых тоже. Он желал показать свое презрение к Воику, поэтому достигнув попадания плевком в лягву, он подчеркнуто неспешно думал, что в своих упражнениях надо идти дальше, — попробовать что ли попасть в лягву щепкой... или камнем что ли...
Прошло несколько минут, прежде чем он показал, что обратил внимание на жалобные слова своего напарника.
Однако огрызнулся незлобливо, скрипучим, как несмазанная телега, голосом, и, как старый пес, — больше из долга, чем по необходимости:
— Не скули, Воик!
Потом лениво подумал, что неплохо бы поучить молодого и показать, что поставлен над ним начальником, — хоть маленький прыщ, а должен показать свой нрав, молодому будет наука — слушайся старших и не болтай попусту.
Ант нравоучительно заскрипел:
— Тебя недавно взяли в сторожа, и мне поручено присматривать за тобой. Ты думаешь, стоять на воротах дело простое? Всякий дурак может нести службу?
Он ухмыльнулся, показав, в оскале, желтые с чернотой, как в горелой вырубке, пеньки:
— Нет не всякий. Стоять в воротах дело не такое простое, как кажется. Летом в войлочных зипунах жарко, пот течет реками. А к вечеру, после закрытия ворот, шатает от усталости. Зимой — ледяной ветер с реки продувает до самых костей, не спасет и колючий бараний тулуп с полами до самых пят. Здесь ошибиться нельзя, — если в город без разрешения князя пройдет чужой человек, будет знатная порка сторожам.
Ант сморщил щеки, опять оскаливаясь желтыми, как у старой собаки, пеньками, и зашевелил обвислыми усами:
— Ты хочешь батогов по мягкому месту?
Воик опасливо мотнул головой:
— Не за что меня батогами угощать.
Ант ехидно сощурил глаза.
— Не за что? А как ты думаешь, почему батогами потчуют именно по мягкому месту?
Воик поморщил лоб, но не нашел ответа, смачно сплюнул остатками слюны в пересохшем рту в пыль, и сердито пробормотал:
— Почему, почему, — а сам-то знаешь? Наверно, не знаешь, а вопросы задаешь.
— Молод ты, еще глуп, — снисходительно проскрипел Ант. — А бьют по заду, потому что мозги у дураков, подобных тебе, опускаются из головы как раз в нижнюю часть тела. Вот и бьют мозги, чтобы они на место вернулись.
Воик обиделся, ему хотелось сказать Анту что-либо неприятное и злое, но, покосившись на Анта, промолчал. Ант поставлен старшим сторожем, и если не захочет, то прогонит Воика с ворот или скажет, чтобы его и в самом деле выпороли. И хоть на воротах муторно скучно стоять, однако город привратникам неплохо платит. Это неплохой приработок к гончарному ремеслу, которым Воик занимался с отцом. Лепить горшки хорошее дело, но денег лишних не бывает, и отец, который пока и сам со старшими сыновьями справлялся с гончарным делом, отправил младшего сына на приработок.
Воик зло подумал, что жизнь несправедлива, когда отец умирает, то двор и имущество отходят к старшим сыновьям, а о младших должны побеспокоиться старшие; однако им мало дела до младших братьев.
Эта мысль усилила грустное настроение Воика, и он, громко сопя, отошел к другой стороне ворот и начал тыкать копьем в стену и чертить на ней острием какие-то фигуры, — то ли лося, то ли собаку.
От этого увлекательного занятия его оторвал появившийся на дороге малорослый человек с большой корзиной на голове. Человек был худ. Его кожа приобрела темно-коричневый цвет. И вместе с корзиной человек выглядел как осенний гриб подберезовик на тонкой ножке и с большой тяжелой шляпкой, которая клонит его в сторону. Осенние грибы полны дождевой воды и в руках расплываются, как кисель.
