Анатолий Корольченко - Атаман Платов
Как-то атаман вызвал старшину Платова.
— Пойди-ка, Иван Федоров, погутарим насчет чада твоего.
Они вошли в просторный кабинет атамана. Тот сел за стол, подвинул толстую книгу в кожаном переплете. Платов навытяжку стоял, предчувствуя недоброе.
— Так сколько лет твоему отроку?
— Да вроде бы пятнадцать, — ответил старшина.
— Пятнадцать, говоришь? А вот тут записано другое. — Атаман коснулся ладонью лежащего на столе фолианта. — По метрической книге нашей церкви святого апостола Петра и Павла сказано… — Он полистал, нашел нужную страницу и, водя по ней пальцем, прочитал: — Нумер двадцать второй означает, что у старшины Ивана Федорова Платова, стало быть у тебя, родился восьмого августа[1] одна тысяча семьсот пятьдесят третьего года сын Матвей… Понятно?
— Понятно, господин атаман.
— Стало быть, твоему отроку ноне исполнится только тринадцать лет, а не пятнадцать, как ты сказывал.
Старшина стоял со взмокшим от пота лицом. Он знал, что атаман терпеть не мог, когда кто из казаков пускался в ложь.
— Виноват, запамятовал… Да и дюже вымахал он. Пятнадцать дашь. И грамоте обучен: читать могет и пером владеет.
— Что вымахал, то да, — согласился атаман. — Но после того, что ты сбрехал мне на целых два года, нет тебе моего обещания. Было, а теперь нет.
— Да я уж и справу казачью ему приготовил, — сказал, будто в оправдание, старшина.
— Справу? Справу-то сделать не трудно. Вот вырастить настоящего казака нелегко.
Атаман Ефремов был строгим и самолюбивым. На Дону считал себя безграничным хозяином. Принял он власть от отца, Данилы Ефремова. Тот испросил сию должность для сына у самой императрицы Елизаветы. В Указе императрица отметила, что, вступив в атаманство, сын должен действовать по ордерам и наставлениям отца, которому присваивала чин генерал-майора. По тому времени это была величайшая для казака милость.
За Ефремовым числились многие тысячи десятин земли, хутора, мельницы, хлебные амбары, десять тысяч голов лошадей, сады. Все это перешло в наследство сыну, Степану Ефремову.
О нем, несмотря на высокое положение, ходила дурная слава. Избалованный властью, атаман был непреклонным в своих желаниях. Женатому ему вдруг приглянулась дородная и разбитная казачка Меланья, лотошница с черкасского базара. Чувства атамана взыграли столь рьяно, что он пожелал на ней жениться. Но мешала законная жена. И она исчезла. Ходили разные слухи: одни утверждали, что убежала от жестокого мужа тайком с заезжим купцом, другие говорили, что сам атаман отправил ее в отдаленный монастырь, а третьи недвусмысленно кивали на Дон: у Черкасска он глубокий. Все это говорилось промеж себя, потому что боялись навлечь гнев Ефремова.
О проделках атамана дошло до столицы, прислали комиссию, чтобы выяснить что и как. Чиновники много и долго разъезжали по казачьим станицам, расспрашивали, писали. Собрали пухлый том бумаг. Только уберечь его не смогли: перед самым выездом в Москву в доме, где хранились документы, случился пожар. И все сгорело…
А свадьба с Меланьей Карповной состоялась. Праздновали не один день, и гостей было множество. От угощений ломились столы. Такой свадьбы на Дону еще не видывали. С той поры и пошла в народе поговорка: наготовлено, как на Меланьину свадьбу.
Обстоятельства в дальнейшем сложились так, что в момент дворцового переворота в июне 1762 года донской атаман находился в Петербурге. С ним были его ближайшие помощники, в том числе и Иван Платов — отец Матвея. Узнав о свержении непопулярного Петра III, казаки помчались в Петергоф.
Представ пред очи новой государыни, Степан Ефремов пал ниц.
— Дон, матушка, тебе верен до конца. — Знал атаман чем завоевать доверие.
В дальнейшем он был наказан судьбой. Уличенного в крупных взятках и злоупотреблениях, а также в стремлении к чрезмерной самостоятельности донских казаков, его арестовали. Государственная военная коллегия приговорила его к смертной казни. Екатерина II смилостивилась, заменив казнь вечным поселением в городе Пернов, у Рижского залива…
Таким был атаман Степан Ефремов.
Недели через три после этого разговора отец попытался замолвить за сына, но атаман глянул недобрым взглядом:
— Ты с этим, Иван Федоров, боле не обращайся. Не девка я красная, чтоб меня уговаривать.
Вся надежда осталась на осень: возможно, атаман сделает уступку, если сын покажет себя на скачках.
А Матвей и сам готовился к осени. Он будто бы догадывался, что его судьба зависит от того, как удачно пробежит Серый. Матюшка очень старался приручить коня: кормил его, поил, чистил. В жаркие летние дни выезжал к Дону и купал любимца в прохладной воде.
После удачной пробежки, похлопывал животное по шее, говорил: «Хорошая ты лошадь, умная! Ты всегда так скачи, как ветер…» И конь, удивительное дело, в ответ помахивал головой и крутил хвостом: не иначе как понимал, о чем его просят.
И вот наступил долгожданный день. С утра в городке чувствовался праздник. Накануне был бойкий базар, теперь же, одетые в лучшее, казаки да казачки неторопливо шли к широкому, лежащему за городком полю, где обычно происходили воинские построения и смотры.
Поле на виду у крепости, построенной еще во времена Анны Иоанновны. Не так давно у крепости маршировали солдаты в зеленых мундирах с красными отворотами на рукавах, в треуголках и белых чулках. Они вышагивали под грохот барабанов, напоминая казакам о силе Московского государства. Но три года назад гарнизон перевели в крепость Дмитрия Ростовского, выстроенную в полутора десятках верст вниз по реке. А крепость Святой Анны опустела.
На площади уже толпятся казаки.
— Строиться повзводно! На правом фланге — первая сотня! За ней — вторая! — слышится зычный голос командира полка, обращенный к казакам, которым предстоит смотр.
Сам атаман будет смотреть справы казака, его оружие, коня, снаряжение. А уж после того начнутся соревнования в умении владеть саблей да пикой, в ловкой езде верхом, в скачках. В последней, самой длинной и трудной, поскачут казачата, и взрослые будут судить о достоинстве коней, о том, какая смена казакам подрастает.
Матюшке не до праздника. Если бы не скачка, он, конечно же, не пропустил бы ничего, но сейчас он занят Серым.
Среди прочих коней выделяется Буланый — жеребец с черным хвостом и гривой. Конь принадлежал зажиточному казаку Востробуеву, Матвей знал и самого хозяина и сына его — рыжего Гераську, задиристого одногодка.
Конь, на котором поскачет Гераська, такой же широкогрудый, как и Серый, с мощными ногами и крупом. С первого взгляда казалось, что против других он несколько массивен и тяжеловат. Но это только казалось.
— Ты Серого сразу вперед не пускай, — напутствовал Матвея старый казак с серьгой в ухе. — Присматривайся и держись Буланого. Пусть он бежит, а ты за ним. Скачи и не отставай. А как покажется поворот, тогда пускай своего. Да подхлестни маленько, чтоб в раж ввести. А еще смотри, чтоб другие тебя не оттеснили. Конь Серый — животная умная, поймет, что требуется.
И вот у столба выстроилось десятка полтора всадников. Матвей пристроился рядом с рыжеволосым Гераськой. Тот восседает на своем Буланом, искоса поглядывает на Матвея. А к Матвею присматривается казачок на гнедой кобыле.
— Приготовьс-сь! Приготовьс-сь! — кричат с пролетки казак-выпускающий. В руке у него флажок.
Ребята волнуются и вместе с ними беспокойно бьют копытами, взбрыкивают кони. Каждый старается пробиться вперед.
— Поше-ел! — кричит казак и машет флажком. Все разом срываются.
Матвей вцепился в коня и, казалось, слился с ним. Он чувствовал его, словно самого себя.
— Быстрей, Серый! Не отставай! — подгонял он, не спуская глаз с рыжего Гераськи, на спине которого красным пузырем вздулась рубаха.
Гераська хлестал жеребца, часто оглядывался, стараясь оторваться от скачущих чуть позади Серого и гнедой кобылы. Но Матвей помнил наказ старого казака и все делал так, как тот велел: скакал чуть позади и сбоку, чтоб на повороте вырваться вперед.
За тройкой коней растянулись остальные.
«Поворот, поворот», — гвоздем засело в голове. Матвею показалось, что Буланый уходит вперед, и он хлестнул Серого. Прибавив бег, конь стал догонять. А когда догнал и почти поравнялся, был уже поворот. И тут Матвей совсем рядом, даже не за спиной, а где-то справа, почувствовал храп чужой лошади.
— Сурка! Сурка! — слышался голос казачка на гнедой кобыле.
А слева, чуть впереди, пузырилась рубаха Гераськи. Миновав поворот, кони вырвались на прямую, угадывая впереди толпу людей и белый столб с колоколом, служивший отметиной конца скачек.
— Давай, Серый! Давай! — закричал Матвей, нахлестывая любимца.
Серый чаще забил копытами, из ноздрей со свистом вырывался воздух. Еще мгновение и — слева уже рядом оказался Гераська, а потом стал отставать. И Матвей понял, что наконец-то ему удалось вырваться.
