Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
— Волки озоруют ныне! Холод такой, что из лесу гонит зверя. Даве у сябра двух овец загрызли, прямо в стае! Така беда! Он-то, сосед, с кистенем вышел, дак и то едва отбилси от их, осатанели совсим! Али едешь? Ну, гляди сам! Зимник-то пробит ли у их? Долгонько не бывало с той стороны никоторого людина!
Когда попали на клятый зимник, едва пробитый робким следом саней, и конь пошел тяжко, не скоком и не рысью, поминутно проваливаясь по брюхо в колючий снег. Иван понял, что сглупил. Следовало повернуть да и заночевать в Рузе. Да упрямство одолело: "Неуж не доберусь?" Серело. Дерева, осыпанные снегом, стояли молча, изредка потрескивая от холода, осуждающе глядя на неразумного путника, что упорно полз в их изножии, пробиваясь неведомо куда. Конь стал. Свистя незримыми крылами, опускалась ночь.
— Ну же, ну, Гнедко! — уговаривал Иван, суя коню в зубы ломоть ржаного хлеба. Конь тяжко дышал, видно, вышел из сил, и Иван, в который раз уже вычищая лед из ноздрей коня, сам чуял, как всю кожу лица у него стянуло заледеневшею бородой.
— Жив? — хрипло прокричал Иван, склоняясь над осыпанным снегом тулупом. Сын неразборчиво подал голос, уже и не высовывая рожицы. Издали, венчая сгущающуюся тьму, донесся скорбный, далекий пока волчий вой.
Иван запрыгнул в сани. Подумав, достал пук сухих лучин, долго бил кресалом, вздувая огонь, сунул наконец лучины в руку сына: "Держи!" — на ходу ввалился в сани. Конь что-то почуял и пошел тяжелою, натужною рысью. Вой, низкий, с переливами и короткими повизгами, послышался ближе. Похоже, к ним приближалась целая волчья стая, и Иван, осуровев лицом, оправил саблю, проверив рукоять, и крепче сжал в руке татарскую короткую плеть с заплетенным в конце ее куском свинца. Такою, ежели метко попасть, можно проломить волку голову. Лучины трещали в руках сына. Пламя, кидая искры и оставляя дымный след, плясало над санями.
Иван гнал, все еще надеясь проминовать, проскочить. Беда, однако, была в том, что замерзлую, отбившуюся от дома корову волки на днях свалили на самом зимнике, и сейчас стая вышла догрызать, что осталось от туши. Осталось немного: хребет, череп да крупные мослы с остатками шерсти.
К приближающейся лошади звери кинулись с урчанием и визгом. Иван, стоя в санях, выкрикнул высоко и страшно. Ванята пихал горящею лучиной в морды хищникам. Загорелось с краю сено в санях, злобно визжащий зверь откатил в сторону. Иван достал плетью другого, намерившего вонзить зубы в шею коню, достал-таки! Тот отвалил с воем, уливаясь кровью, и тотчас ополоумевшие от голода волки с урчанием и визгом начали рвать своего умирающего товарища.
Конь дико ржал, выбрасывая кованые чаши копыт, рвался из последних сил. Помогло то, что зимник тут оказался утоптан. Видимо, проезжали деревенские, искать потерянную животину свою, не то бы пропасть! Иван, чудом удерживаясь в колыхающихся санях, слепо рубил саблей наотмашь лезущих со сторон убийц. Обернувшись на еле слышный отчаянный крик сына, увидел огромного волка в санях, горбатящегося над сыновьим тулупом, взмахнул саблей, что держал в левой руке. Волк ушел от клинка, не выпуская края тулупа. Тогда Иван огрел его плетью — и метко: свинчатка вышибла зверю глаз. Только тогда, разжав челюсти, волк вывалился из саней. И тотчас второй повис на постромках, добираясь до конского брюха. Иван и этого сбил, плеть оказалась действенней сабли. Ванята крутил над головою дымно рдеющим огнем, расширенными черными глазами вперяясь в отца.
— Держи! — крикнул Иван, кидая ему саблю, а сам, подхватив вожжи освободившейся рукой и снова привстав на напруженных, раскоряченных ногах, начал крестить плетью по серым ушастым головам разбойников. Лишь бы выдержал конь! Лишь бы не перевернулись сани! Сани вздыбились, верно переехав попавшего под полозья волка, потом выровнялись и вдруг, в какой-то миг, словно вырвались из тисков. Конь, хрипя и храпя, шел наметом, и последний волк, примеривавшийся к шее коня, получив увесистый удар свинчаткою, откатил с яростным визгом посторонь.
Стая отстала. Теперь следовало успокоить одичалого, несшего скачью Гнедого, не то переломает сани, порвет гужи и оба они с Ванятой погибнут дуром, замерзнув на зимнике либо будучи настигнутыми тою же волчьей шайкой.
Не сразу и не вдруг удалось перевести Гнедого в рысь. Натужно хрипя, пятная снег кровью (волки-таки успели рвануть его несколько раз), Гнедой бежал из последних уже сил. И Иван, отходя, только тут услышал за своею спиной тонкий, жалобный плач сына. Не глядя, протянул руку, нашарил лохматую головенку (шапку Ванята потерял в схватке, но отцову саблю удержал). Тлело сено, дымили, погаснув, бесполезные уже лучины.
— Загаси огонь! — крикнул Иван. — Ив тулуп, в тулуп! Голову прячь в тулуп, уши отморозишь напрочь! — Сам, после схватки, словно бы и не чуял холода.
Ванята, перестав рыдать и затушив тлеющее сено, унырнул с головою в тулуп, замер. Тонкий месяц выглянул из-за леса. Издали, замирая, донесся жалобный, словно обиженный волчий вой.
Гнедой, вздрагивая, храпя и качаясь, продолжал бежать рысью, и Иван впервые подивил выносливости коня и тут же подумал: не залалил ли он его давешней скачью? Добежит и сдохнет! Но конь продолжал бежать. От смутного неживого света ущербной луны на дорогу ложились призрачные тени, и далекий собачий брех прозвучал ему в уши, как утренний крик петуха после полной кошмаров бредовой ночи.
Вылетев на угор, Иван узрел дрожащий крохотный огонек в волоковом оконце ближайшей избы и только тут, удерживая коня в постромках, переводя с рыси на шаг, понял, ощутил весь ужас того, что только что едва не произошло с ними… Вывались, к примеру, он или Ванята из саней, перевернись розвальни или достань волк до горла коня…
Его всего трясло. Осливевшие губы не давали сказать слова, когда выбежавшая на стук Мотя, ахая, доставала Ваняту из саней, а появившийся за ней Лутоня заводил и распрягал Гнедого, ворча со сна:
— Да што ето? Он у тя в крови!
— Волки! — выдохнул Иван. — Едва отбились!
— На зимнике? Где корова пала? — уточнил Лутоня. — Ноне и без волков скот замерзает! Я уж соломою всю стаю обнес!-
— Наталья-то Никитишна как? — спрашивал брат, когда уже разболоклись, занесли укладку с городскими гостинцами, когда дрожащий — зубы выбивали звонкую дробь — Ванята, отказавшись от щей, залез на печку, в теплое месиво детских тел и полусонных писков, когда Лутоня смазал барсучьим салом раны коня, когда уже вздули огонь и сидели за столом, хлебали теплые, достанные из русской печи щи и Иван, все еще вздрагивая, рассказывал о встрече с волками.
— Блажной! Блажной и есть! — выговаривала деверю, сияя глазами, Мотя.
— И че было в Рузе не заночевать?
— Ай! — возражал Лутоня, только что поставивший на стол бутыль береженого хмельного меда. — Ноне и днем проходу от их нет! Оголодали в лесе!
Скоро накормленный Иван ткнулся ощупью (сальник уже погасили) во что-то мягкое, натягивая на себя дорожный, еще в каплях инея, тулуп и погружаясь в облегчающий безоглядный сон.
И будто в тот же миг послышалось веселое Мотино буженье:
— Вставай, деверь! Белый свет проспишь! Поди, волки снились? Кричал ночью-то!
Иван, подтягивая порты и обжимая рубаху на груди, смущенно прошлепал босиком к рукомою (даже через полосатые толстые половики чуялась ледяная стылость пола), принял поданный Мотей рушник, крепко обтер обожженное на вчерашнем морозе лицо. Малыши возились, попискивали на печке. Скоро, бухнув настывшей дверью и впустив целое облако пара, взошел Лутоня, отряхивая иней с бровей и ресниц, выдирая лед из усов, поведал:
— Коню твоему я сена задал, напоил, раны смазал салом. Ему и постоять теперь день-два не грех, даве ты ево едва не запарил! Ну да, известное дело, от смерти уходили! А корова та сябра моего. Спугнул ли кто? Сама ушла со двора дуром, ну, а там то ли замерзла, то ли волки загнали — невесть!
Сказывая, он споро разболокся. Овчинный полушубок и оплеух, отряхнув, повесил на спицу, настывшие рукавицы с ледяным стуком кинул на печь.
— Горе тому, — сказал с суровостью в голосе, — кто дров да сена у себя не запас! В лес ноне и в дневную пору не сунесси! Ты бы поглядел на прорубь нашу. Льду намерзло — страсть! Ведро на веревке опускать нать, иначе и не почерпнешь! Я уж пешней все руки себе отбил! Да ты ноги-то в валенцы сунь, не морозь! — примолвил, углядевши, что двоюродник вышел бос со сна. — Топим и топим, и двор-то соломою обложили, а все по ногам холодом веет!
— Не видали такой зимы! — подхватила Мотя. — Прямо страсть! У кого скот в жердевой стае стоял, столько поморили скотины!
— А ноне и коров, быват, в избу заводят! — подхватил неведомо отколь взявшийся рослый красавец сын, Павел, Паша. (Носырем уже и не назовешь!) Деловито помог отцу передвинуть тяжелую перекидную скамью, прехитро украшенную замысловатою резью.
