Дорога в 1000 ли - Федотов Станислав Петрович

– Как пожар – пожалуй, верно. Да я сам на распутье: верю и не верю. Но думаю: если вторжение и возможно, так только за Зеей. Разведка казачья на днях доносила о скоплении китайских войск возле Айгуна. Завтра поеду туда, проверю боеготовность постов и казаков. Там и пароходы блиндированные – их тоже надо проинспектировать. Да, кстати, Леонид Феофилактович, наших, городских китайцев и маньчжур в городе ещё много?

– На начало июня было больше пяти тысяч. Сейчас точно не знаю, но тысячи три, верно, осталось.

– Как думаете, способны они к восстанию?

Батаревич подумал, покачал головой:

– Вряд ли. Вот в Маньчжурском клину молодёжь военным делом занималась, те могут, а в городе – такого не было. В городе они – мирные. Хотя… если оттуда поступит приказ… – Батаревич глянул в сторону Амура и сурово закончил: – Они же выросли в покорности императору.

– Вы думаете, ими командует императрица?

– Не исключено. Она же выпустила манифест, одобряющий действия боксёров.

– Я это понял как жест отчаяния: у неё нет сил погасить восстание. Думаю, наши войска пошлют ей на помощь. Мы же всегда всем помогаем.

– Да уж! Австрийцам помогали против Наполеона, мадьярам против революционеров, болгарам против турок, и всяк норовит нас кинуть! От Цыси мы тоже благодарности не дождёмся, но я всё-таки полагаю, что манифест её не от бессилия. Она сорок лет держит империю в кулаке и боксёров поворачивает, куда ей надо.

21

Пашка Черных ещё на неделе задумал позвать Еленку купаться на Зею. На другой берег, где широко раскинулись золотые пески, где безлюдно и никто ничему и ничем не помешает. Для этого заранее пришёл испросить у артельщика грузчиков Финогена свободную субботу. Тот почесал жидкую бородёнку, зевнул и отказал:

– По субботам, сам знашь, сколь пароходов приходит. С баржами! А груз, сам знашь, какие – таскать не перетаскать!

Но Павел знал, с кем имеет дело, а потому приготовил подношение – бутылку водки. Да не гамырки китайской, а настоящей казёнки, запечатанной сургучом.

Финоген был сражён – это Черных заметил по сверкнувшему из-под нависших седых бровей взгляду. Видать, артельщик давно не лакомился «Амурской очищенной»; трезвенником он, конечно, не был, как и все грузчики, но копеечку зря не тратил, разводил китайский гаоляновый спирт, дешёвый и вонючий, как портянка, однако шибающий в голову будь здоров.

– Ну, коли так, – проворчал артельщик для виду, принимая подношение, – погуляй малость. Из-за ентой колготни маньжурской пароходы, сам знашь, только с верховья приходят. Обойдёмся, поди, и без тебя.

Вечером того же дня Павел подкараулил Еленку, когда та возвращалась от Цзинь. Но, к недовольству парня, в сопровождении Сяосуна.

Тёплые сумерки уже стелились над землёй, и Цзинь попросила брата проводить подружку до дома. Мальчишка и сам с радостью бы это сделал – очень уж нравилась ему Еленка, – но стеснялся, и просьбу сестры воспринял чуть ли не с восторгом. Однако Цзинь охладила его пыл.

– Будешь возвращаться, – сказала она по-китайски, – веди себя тихо. Случается, наших бьют. Если кто прицепится, лучше убегай.

– Может, ему лучше не ходить? – вмешалась Фанфан. – Елена большая, сама дойдёт. Её-то никто не тронет.

– Нет, мама, – твёрдо заявил Сяосун. – Сейчас много пьяных русских. Одну Елену могут обидеть, а вдвоём отобьёмся, – закончил он с такой улыбкой, что сестра и мать рассмеялись.

Елена ничего не поняла, но провожание мальчишки приняла с удовольствием.

Они шли, перебрасываясь мало что значащими фразами, причём, не сговариваясь, ни словом не поминали об опасности, нависшей над городом.

На улице густели сумерки, торопясь перейти в ночную темноту. Молодой месяц, почти весь день незаметно кравшийся по небу, давно скрылся за холмом на западной окраине.

Неожиданно из глубокой темноты, скопившейся под развесистой черёмухой, выступила широкоплечая фигура. Сяосун мгновенно принял боевую стойку, заслоняя Еленку.

– Пшёл домой, ванька! – цыкнула фигура.

Ваньками многие русские называли китайцев. И Сяосун, и Еленка узнали в фигуре Пашку Черныха. Парнишка не пошевелился. Еленка тронула его за плечо, успокаивая, и обратилась к парню:

– Тебе чё надо?

– Побалакать хочу.

– Побалакать и днём можно.

– Можно, – согласился Пашка на удивление мирно. – Однако днём я на пристани с груза́ми мантулил, а ты весь вечер у косоглазых барничала.

– За косоглазых ответишь, – сказал Сяосун и снова напрягся.

– Не хочу я с тобой балакать, с матюжинником [24], – заявила Еленка. – Сяосун, мы уже пришли, беги домой.

– Но он тебя… – начал было возражать парнишка.

– Беги, беги, ничё он мне не сделает. А попробует – деда кликну лихоматом, он ему мотыли-то выдернет.

– Да ладно вам, – снова вполне мирно сказал Пашка. – Беги, инжиган. Я и верно побалакать хочу, просто, без лихоты [25].

– Говори при мне, – упёрся Сяосун. – Я не козлёнок.

– Лады, не инжиган. Однако разговор не для твоих ушей.

– Беги, Сяосун, – повторила Еленка. Ей и самой стало интересно, о чём так настойчиво хочет говорить Пашка.

Сяосун неохотно отступил на пару шагов, повернулся и медленно пошёл, то и дело оглядываясь.

Пашка и Еленка проводили его взглядами и враз повернули головы друг к другу. И засмеялись этой одновременности. Еленка – звонко, Пашка – грубовато, с придыханием.

Сяосун услышал, но не оглянулся – решил, что смеются над ним, и заплакал. «Ты ещё меня узнаешь», – шептал он, размазывая злые слёзы по щекам, но злость его была нацелена не на Еленку.

– Ну и чё те надо? – отсмеявшись, спросила девушка.

– Айда завтре на Зею купаться? У меня там лодка, переправимся на пески, побалуемся.

– Ишь ты какой – побалуемся! Тятя али дед узнают – будет нам баловство! Тебя не больно-то жалуют.

– А ты не говори, что со мной. Скажи – с подружками, мол.

– Боязно…

– Не бойся. Я буду ждать на берегу. – Пашка взял Еленку за плечи, притянул, но она отстранилась.

– Пусти, мне домой надо. Маманя ругать будет.

Пашка чмокнул в щёку и отпустил. Она отступила, пятясь.

– Не забудь, я ждать буду.

В ответ донёсся только смех.

22

– Чтоб к обеду вернулась! – строго сказала Арина Григорьевна.

– Ты чё, маманя, в обед самое купанье. Я лучше с собой чего-нито возьму. До заката вернусь.

Еленка завернула в чистую тряпицу порезанный кусок вяленой кабанятины, пучок зелёного лука, два варёных яйца и здоровый кусман аржанины; на запивку взяла бутылку молока. Сложила всё в плетёный из лыка кузовок-бездомник и помчалась по Соборной улице к Зее.

Пашкину лодку она нашла гораздо выше перевоза. Паром стоял у благовещенского берега; возле будки паромщика Федота топтались несколько мужиков, курили, пересмеивались, видно, не торопились на другую сторону.

Лодка стояла на приколе в ряду таких же двухвёсельных яликов. Сам хозяин сидел на корме разутый и болтал в воде ногами. А поблизости никого не было. И на том берегу – тоже. Это показалось Еленке странным: чтоб в такое утро, когда ещё не очень жарко, зейский берег пустовал – это ж просто невероятно! Не Пашка же всех разогнал, чтоб не мешали. Еленке это показалось до того смешно, что она не сдержалась и прыснула в кулачок.

Пашка мгновенно повернулся, потерял равновесие и бултыхнулся в воду.

Тут уже Еленка захохотала в полный голос, приседая и показывая пальцем на вылезающего из воды парня. Волна оплеснула берег. Серая глина стала скользкой, босые ноги Черныха поехали в стороны, и он едва не упал.

От обиды, злости и растерянности Пашка выругался. Крепко, как артельщик Финоген.

Еленка мгновенно перестала смеяться и сказала резко, категорично:

– Ещё раз такое услышу, водиться с тобой не буду.