Александр Ахматов - Хроника времен Гая Мария, или Беглянка из Рима
Пока Береника произносила эту длинную речь, Мемнон и Ювентина успели несколько раз обменяться взглядами.
Гладиатор Ювентине понравился.
Черты лица его были правильны, мощью и красотой тела он не уступал Сатиру, а крепкие руки его с игравшими под тонкой кожей мускулами не были еще обезображены рубцами, как у милого дружка Береники.
— Она не просто красива, — приветливо и ласково глядя на Ювентину, сказал Мемнон. — Я нахожу ее прекрасной. Клянусь, она подобна вечно юной Гебе[286], спустившейся к нам с Олимпа!
— Верно сказано! — поразилась Береника. — Ты почти угадал ее имя. Ведь олимпийскую Гебу римляне называют Ювентас[287], а нашу красавицу зовут Ювентиной…
Мемнон протянул Ювентине руку.
— Иди ко мне, милая, если я тебе не противен.
Помня советы и наставления Береники, она тут же шагнула к нему, хотя была сама не своя от смущения и сердце у нее билось, как у пойманной птицы.
— Присаживайся, — сказал Мемнон, отодвинувшись и освобождая ей место на скамейке подле себя. — Не бойся, я тебя не обижу, — грустно усмехнулся он, видимо, почувствовав ее состояние. — Не стану лезть к тебе с поцелуями и со всем прочим…
Он говорил на латыни с сильным греческим акцентом.
— Если быть откровенным, — продолжал он, — с тех пор как я оказался в этом проклятом богами месте, решил, что не прикоснусь ни к одной женщине, пока не вырвусь на свободу. Мне, свободнорожденному, противно думать о любовных утехах в этой гадкой тюрьме. Поэтому скоротаем сегодняшний вечер, как брат и сестра по несчастью… Эй, приятель! — обратился Мемнон к слуге-виночерпию. — Налей-ка нам в эти ненасытные кубки тускульского, лабиканского, анцийского, или, как вы все тут любите называть, одно и то же вино, разлитое из одной и той же амфоры! А ты, брат гладиатор, будь любезен, пододвинь к нам поближе вон то блюдо с жареным барашком!.. Угощайся, девушка!
Ювентина незаметно для себя быстро успокоилась, радуясь тому, что ее новый знакомый оказался столь мягким и обходительным. Она ожидала худшего, наслушавшись от Береники всяких ужасов.
— Стало быть, ты понимаешь и говоришь по-гречески? — через некоторое время спросил Мемнон, глядя на нее в задумчивости. — В таком случае, если ты не против, я перейду на родную речь. Латинскому я выучился за четыре года, пока жил на Крите, где я был в окружении римских изгнанников — они относились ко мне, как к равному. Сам-то я родом из Александрии Египетской. Мне тоже, как и гракхианцам из Рима, пришлось бежать на чужбину. С тех пор я много повидал, скитаясь простым матросом и навархом[288] по всем морям, омывающим ойкумену[289]…
Он говорил по-гречески легко и образно.
Ювентина сразу отметила про себя, что этот гладиатор человек не из простых.
— Ты был пиратом? — совсем осмелев, спросила она.
— Да, девочка, — охотно отвечал Мемнон, — четыре года прошло с той поры, как я стал разбойником-альбатросом… Смешно, но отчасти сбылась мечта моей розовой юности. Когда-то меня неодолимо тянуло в море. Я жаждал путешествий, грезил о далеких странах, где бьется другая, неизвестная мне жизнь — не та, к какой меня готовил отец, хотевший, чтобы я, как и он, достиг высокого положения при царском дворе. Отец мой, видишь ли, был не последним человеком в Александрии — македонец родом, он служил начальником дворцовой стражи у Птолемея Эвергета Фискона[290]. Он и сам был вояка, и от меня требовал, чтобы я каждый день обливался потом в гимнасиях[291] и палестрах[292], шагал в воинском строю, увешанный оружием, или упражнялся с мечом и саррисой[293]. А я тайком рисовал географические карты и все свободное время проводил в гавани, познавая там корабельное дело, или слушал ученых мужей, собиравшихся неподалеку от знаменитой библиотеки[294], которая, как все считают, самая лучшая в мире. Из-за этих моих увлечений географией и мореплаванием у меня испортились отношения с отцом и с каждым днем становились все более натянутыми. Странно, но нас примирила разразившаяся вскоре большая смута в Александрии. Царя Эвергета уже не было в живых. Ему наследовал его старший сын Птолемей Латир[295], но он не заладил со своей матерью Клеопатрой[296] и ее младшим сыном Александром[297], которого царица хотела сделать царем. Горожане разделились: одни поддерживали Латира, другие — Клеопатру и Александра. Отец и я остались верны законному преемнику Птолемея Эвергета. На улицах города то и дело вспыхивали вооруженные схватки между враждующими сторонами. Отцу и мне все происходящее казалось безумием. Отец и еще немного благоразумных людей призывали к примирению, но безуспешно. В конце концов Птолемей Латир потерпел поражение и вынужден был удалиться на Кипр — обычное место изгнания для царей птолемеевской династии. Отец мой к тому времени умер. Я же, как сторонник Латира, последовал на Кипр со второй волной изгнанников. Если бы ты знала, с какой тяжкой болью покидал я родной город! Все имущество мое в Александрии было конфисковано по указу нового царя. На Кипре я оказался без средств. Латир принял меня более чем холодно. Он и отца моего, пока тот был жив, подозревал в двурушничестве, а обо мне вовсе не хотел слышать. Когда в скором времени был раскрыт составленный против него заговор, меня сразу причислили к его участникам и заключили под стражу, хотя я не знал ни о каком заговоре. Я был в отчаянии. Человек, за которого я столько раз сражался на улицах Александрии, отплатил мне черной неблагодарностью, отказавшись лично выслушать мои оправдания, и приговорил меня к смерти в числе других несчастных. Не чувствовать за собой никакой вины и покорно идти на казнь — это было выше моих сил. Когда стражники вывели меня из тюрьмы, я выхватил у одного из них меч и, нанося удары направо и налево, каким-то чудом прорвался невредимым через окружавшую меня вооруженную толпу. Потом только помню, что я бежал с мечом в руке по городским улицам и что все встречные расступались передо мной. Стражникам не удалось меня догнать — им мешала тяжесть вооружения. А я, выбежав из города, направил стопы в спасительные горы. Там я скрывался два дня, потом рискнул обратиться за помощью к одному моряку, с которым я был знаком раньше. К счастью для меня, он оказался человеком честнейшей и благороднейшей души. Потом я не раз замечал, что среди простых людей чаще можно встретить отзывчивость и сострадание, чем в кругу богатых и знатных. Добрый моряк помог мне устроиться на корабль. Поначалу я решил отправиться в Грецию. В Афинах жили мои дальние родственники. Но буря отнесла корабль к Криту. Там я случайно познакомился с пиратами. Они были моими ровесниками, поэтому мы быстро сошлись. От них веяло морским простором, вольным ветром. И мне вдруг страстно захотелось дикой, ничем не ограниченной свободы. Я был молод, силен, отважен и хорошо владел оружием. С другой стороны, у меня не было выбора. В Афинах я вряд ли был бы желанным гостем. Там меня ожидала судьба бесправного метэка[298]…
— Ты совсем не похож на пирата, — тихо сказала Ювентина, слушавшая рассказ Мемнона с волнением и участием. — Пираты, в особенности критские, всегда рисовались мне отъявленными злодеями, сущими демонами, а ты… ты мне кажешься человеком воспитанным, порядочным и добрым…
Мемнон улыбнулся невеселой улыбкой.
— Если бы ты знала, насколько я удручен и озлоблен свалившимися на меня несчастиями, то не называла бы меня добрым, — со вздохом произнес он. — Порой меня охватывает ярость, желание выместить на ком-нибудь свою досаду за все свои жизненные неудачи, хотя… хотя, конечно, нет свойства более чуждого мне, чем жестокость. Когда-то я любил людей, испытывал потребность творить добро… Но почему ты сказала «пираты, в особенности критские»? Чем они хуже киликийских, исаврийских, лигурийских и всех прочих?
Ювентина опустила глаза.
— Предубеждение к ним у меня осталось от матери. Она… ее вместе с родителями пираты захватили близ Галикарнаса, где они жили, переселившись туда из родной Галатии. Это были критские пираты. Мать потом всю жизнь вспоминала о них с ненавистью, рассказывая мне, как страдали и умирали в душном трюме несчастные пленники, когда их везли на Делос по бурному морю. Она часто повторяла один греческий стих:
Критяне все нечестивцы, убийцы и воры морские!
Знал ли из критских мужей кто-либо совесть и честь.
Лицо александрийца омрачилось.
— Честно сказать, — после короткой паузы произнес он, — ни один человек по моей вине не сделался рабом, да и среди людей Требация… Ты, наверное, слышала об этом знаменитом архипирате?
— Да, слышала, — тихо отозвалась Ювентина.
