Валентина Лелина - Мой Петербург
Есть такое же ощущение свалки на стихийных толкучих рынках, что теперь появились во множестве по городу: на Сенной, на Владимирской, у станций метро…
Когда разрушена природа
И уничтожена порола,
Что остается от народа —
Усталость толщи корневой,
Где нищета и кривотолки,
Гнусавый говор барахолки,
Да запах хлорки и карболки,
Такой родной, хоть волком вой.
Играет маленький оркестрик, ветер перелистывает страницы разложенных на асфальте книг. Стаканы, чашки, химическая посуда, всё это прямо на земле, если дождь, то под дождем… Это взгляд со стороны, а они, торгующие, ещё посвящены в страшные законы толкучего рынка… Шланг для пылесоса, гвозди, молоток, вязаные платки, носки, пустые бутылки, бумажные цветы, корзины… И лица, лица — спокойные, веселые, безразличные или утратившие всё человеческое.
Это наши дни, наш город. Где-то в нём проходит невидимая черта. И вроде бы для всех начинается день, всё приходит в движение, но кто-то живёт за чертой.
В помещении сберкассы в углу тихо дремлет какой-то человек. Никто, слава Богу, не прогоняет. Но наступит час закрытия. И тогда он пойдёт на чердак, на чёрную лестницу, на вокзал. Нет в нынешнем Петербурге ночлежных домов. Глядя на нищих в переходах метро, особенно детей, понимаешь, что эта невидимая черта, разделяющая нас, где-то очень близко. И страшно, если мы привыкнем и перестанет болеть душа. Если уйдет чувство вины.
Всё нераздельно в нашем блистательном городе, где зачастую всё свалено в одну кучу — прекрасные творения рук человеческих и жульничество, обман, оскорбления. И это присутствует везде. Парадные чугунные ворота Зимнего дворца, выходящие на Дворцовую площадь, и деревянные, ничуть не менее ценные, но совершенно разбитые — во дворе Эрмитажа, куда не проникают взоры посетителей.
В Пушкинском доме рядом с бесценными экспонатами — окурки на лестницах, убогие кресла в конференц-зале. А разграбленные камины в петербургских домах, загубленные росписи, разбитые почтовые ящики… Этот перечень можно все продолжать, продолжать. Судьбы людей, вещей, зданий составляют судьбу Города.
Наш современник, философ Игорь Евлампиев, размышляя о загадке, о феномене Петербурга, пишет, что «самый последний бродяга, не имеющий своего угла, является таким же творцом Города, как и прославленный архитектор, застроивший его великолепными дворцами, — разница лишь в „материале“, в котором находит воплощение творческий порыв их жизни; Город, как и Вселенная, включает в себя и сияющие звезды, и пылевые туманности, смысл его существования в равной степени определяется и теми, и другими».
Кто передо мной?
Девочка с лицом потасканной женщины,
Или наоборот —
Женщина с глазами потасканной девочки?
— Чего уставился, ты?..
Кто передо мной со следами былой красоты —
Столица знаменитая, прославленная,
В легенду оправленная.
Или развалины, где плебс
Копошится среди своих непотребств…
Вот опять окно…
Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может — пьют вино,
Может — так сидят.
Или просто рук
Не разнимут двое.
В каждом доме, друг,
Есть окно такое…
М. ЦветаеваСвет за окном, свет в окне, тепло городских окон… Всё это мы скорее чувствуем, чем задумываемся об этом. Городские окна входят в нашу жизнь, в наш быт так рано и становятся такими привычными, что трудно подумать о них как о чём-то значимом, важном. На всю жизнь с нами остаются окна нашего детства, как первые книги, как соприкосновение с миром, с городом.
Мы не выбираем себе окна. Они достаются нам по жизни, по судьбе. Кому-то высокое, старинное, с арочным завершением и медными шпингалетами, обращённое к проспекту или площади. А кому-то — небольшое окно во двор, в тихий переулок.
Можно ли сказать: петербургское окно? Наверное можно, потому что окна не существуют сами по себе. Окно есть окно, по словам Павла Флоренского, поскольку за ним простирается область света. И тогда самое окно, дающее нам свет, есть свет. А вне отношения к свету, вне своей функции, окно мертво, это просто дерево и стекло. Так и вне нашей жизни, вне города, вне дома не может быть окна. Окно незаметно становится символом детства, юности, счастья или беды.
К какому бы окну мы ни подходили в нашем городе — во дворце, институте, школе, библиотеке, или просто в квартире, что приютилась в маленьком дворовом флигеле, — это всегда будет окно петербургское, потому что за ним — петербургская улица, двор, или пространство Невы.
Александр Бенуа, вспоминая родительский дом на Никольской улице (позже — улице Глинки), писал, что в углу залы его отец — архитектор Николай Леонтьевич Бенуа — пробил в стене маленькое окошко нарочно для того, чтобы можно было любоваться видом на всю улицу и на Театральную площадь.
«Вид на Мариинский театр был закрыт рядом домов, примыкающих к нашему, зато Большой театр с его строгим колонным портиком был виден „как на ладони“. В глубокой амбразуре маленького окна всегда лежал молитвенник папы, и в те воскресенья, когда он почему-либо не мог попасть в церковь, он здесь, перед окошком, глядя на далекие купола Благовещенской церкви, прочитывал про себя обедню».
В петербургских домах высокие красивые окна украшали парадные фасады зданий. Особенной красотой прорисовки отличались окна бельэтажа. На верхних этажах и во двор выходили окна размерами поменьше, поскромнее.
Сколько воспоминаний в жизни каждого горожанина связано с видом из окна!..
«Наши три комнаты были большими, в них были двустворчатые двери, блестящие паркетные полы и по два окна, — пишет финский писатель Тито Коллиандер в книге „Петербургское детство“. — Панорама была широкой и свободной: Малая Невка и мост, который вёл с Петербургской стороны на Крестовский, а за мостом — остров с дачами в окружении пышной зелени и небольшими доходными домами, справа, на нашем берегу — массивный трехэтажный особняк Колобова… Комнаты со стороны двора были намного скромнее… да и вид из окон не такой просторный и красивый. Перед глазами у меня громоздились чёрные и красные железные крыши, торчало множество высоких труб, и разбегались в разные стороны подвешенные на столбах провода. Вокруг стояли неуклюжие бурые, покрытые копотью дома, массивные и тяжелые, как всё в Петербурге. Двор был довольно мрачным с неровной булыжной мостовой и дорожками из каменных плит. Слева, за высоким деревянным забором была видна часть улицы…
Доносившиеся в окно крики петербургских торговцев-разносчиков, сохранились в моей памяти как первооснова всех подобных возгласов, которые я в дальнейшем слышал и всё ещё, бывает, слышу в разных странах. Снова я один в комнате с окнами во двор, и во мне живут эти возгласы. Их чёткая мелодия — воспоминание, сладко ноющее в моём сердце. Словно мне бросили причальный канат, и я обязательно должен его поймать: клюква-ягода-клюква… Так мягко, так полно печали…»
Дворовые окна Петербурга действительно совсем другие, нежели парадные. Сквозь них чаще угадывается жизнь. Парадные закрыты красивыми шторами, драпировками. Или сияют, светятся торжественными огнями. А у дворовых окон чаще шьют, стирают, читают книги, плачут или молчат. Всё как всегда, как во все времена. Как у Александра Блока — одиночество и покинутость у окна:
Одна мне осталась надежда:
Смотреться в колодец двора.
Светает. Белеет одежда
В рассеянном свете утра.
Я слышу старинные речи
Проснулись глубоко на дне.
Вот теплятся жёлтые свечи,
Забытые в чьём-то окне…
Желание заглянуть в чужое окно — ненарочно, мимолётно — знакомо всем петербуржцам. Мы все живём в одном городе, такие разные. Но мы объединены Петербургом. Соприкасаются наши дома и судьбы. Невольно открывшийся краешек жизни за чужим окном, наверное, никогда не бывает откровением. Наблюдая за другими, мы чаще всего видим самих себя:
Ветра легким дуновеньем
Штору сдвинуло чуть-чуть,
Ах, какое искушенье
В жизнь чужую заглянуть.
Незаметно и неслышно,
Чтоб не чувствовали взгляд —
Как живут и чем там дышат,
Думают и говорят.
Я взглянула — что такое?
Если шутка злая — чья?
Дом не мой, окно чужое,
Жизнь за ним была моя.
«Я полюбила смотреть в чужие окна, — вспоминает Нина Берберова о Петербурге, — особенно вечерами, ничуть не желая разделить чью-то чужую жизнь, но только желая увидеть эту жизнь, узнать, понять ее и погадать о ней. Я словно рассматривала какие-то иллюстрации в толстой книге, не всегда интересуясь её текстом. И эти картинки жили со мной потом, перед сном, в кровати, они вдруг возникали в памяти (при совершенно неуловимой ассоциации). Вот семейство сидит за вечерним чаепитием. Вот девочка, похожая на меня, разбирает сонатину Клементи. Вот мужчина старается стащить с женщины длинное, узкое платье, вот собака спит, подняв одно ухо и опустив другое, а между задними ногами у неё примостился котёнок в ошейнике…»
