Нина Молева - Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси
— Вот и я, зять. Давно не видались. По весенней ростепели из дому лучше не трогаться. Да пока ехал, глядишь, дороги уже и обсыхать стали. Как вельможная пани Урсула? Детки?
— Всех, пане Ежи, увидишь. Все, хвала Богу, в добром здравий. Не из-за них тебя беспокоил. Передохнешь с дороги или сразу к делу перейдем? К вечеру канцлера Замойского жду. До него бы все обговорить хотелось.
— К делу, к делу, зять, давай. Чай, не в седле ехал — в каптане. Где вздремнул, где повалялся.
— Зенек! В беседку нам с дорогим гостем закуску неси. В ту, дальнюю. Там и стол накроешь на первых порах.
— Вельможной пани доложить ли?
— Сама не спросит, не докладывай. Успеется.
— Слыхал, зять, гость у тебя?
— Гость и есть. В Москву с послами нашими ездил. А как вернулся, князь Константы посоветовал его в мои владения перевезти. Для безопасности.
— Охотиться за ним кто начал?
— Суди как знаешь. Гонец из Москвы в Острог примчался, чтобы князь Константы ему гостя своего немедля выдал.
— Ишь ты, забеспокоился царь Борис.
— Крепко забеспокоился. Войны не начнет. Больше на дружбу налегает. Но на своем твердо стоит: отдай гостя, и все тут.
— Отказал ему князь Острожский?
— А как иначе! Известное дело, отказал. Кто б там ни был, чтобы шляхтич польский выдавать московитам кого стал, не бывало такого. Ни с чем гонец уехал.
— А просто ли отказал князь Константы или…
— Зачем отказал — отвечал, что не видал такого. Ярошка предупредил, чтобы вся челядь рты на замке держала. А потом ночным временем гостя-то и ко мне.
— У тебя надежно ли?
— Сам знаешь, у Константы Вишневецкого рука тяжелая, да и на расправу скорая. Кто из местных осмелится. Вот только определиться бы надо, как дальше быть. Одни мы тут с тобой, так и можно без опасения сказать: не удался нам король. Канцлер Замойский и не кроется с судом своим: не удался.
— Что ж, пан Ян Замойский душой и телом с Баторием был связан, не говоря, что на племяннице королевской женился. Пани Гризельда и по сей день дядюшку оплакивать не перестает, так и в муже памяти затухнуть не даст.
— Я тут на досуге вспоминать жизнь канцлера стал. Ему ли не доверять. Оно верно, что отец его покойный, Станислав Замойский, каштелян Холмский, в кальвинизме сына воспитал. Для окончания образования за границу отправил. Где только пан Ян ни учился — ив Парижском университете, и в Страсбургском. В Падуе латынь досконально превзошел, диссертацию о римском сенате на ней же написал. Там и в католицизм перешел.
— А когда решили Генриха Анжуйского на наш престол выбрать, только он французского принца и уговорил в Польшу приехать. Другому бы принц не поверил.
— Правда, и канцлер наш в накладе не остался. За старания свои Кнышинское староство от нового короля получил. Анжуйский во Францию сбежал, а староство-то осталось.
— Тогда и поверить было трудно, что не вернется принц в Варшаву. Словно бы прижился у нас.
— Э, там, пане Ежи, да неужто тебе на ум не приходило, что сам ясновельможный пан Замойский ему обратно путь перебежал. Разве не помнишь, как хлопотать стал, чтоб непременно короля-поляка выбирать, чтоб иноземцев на польский престол не возводить.
— Думаешь, до Анжуйского дошло?
— Конечно, дошло, вот только как — это дело другое. Сам же пан канцлер королевскую канцелярию в порядок приводил, сам со всеми иностранными послами и дружбу водил, и секретную переписку вел. Неужто бы способ не нашелся!
— Верно, зять, говоришь. Да если так умом пораскинуть, ведь это он же Батория выдвигать стал, хитрость такую придумал — о муже для последней Ягеллонки. Не каждому в голову придет.
— Я тебе и другое еще, пане Ежи, скажу. Свою службу сослужило то, что Замойского шляхта любила.
— Не магнаты.
— Так и Бог с ними. На выборах шляхта важна. Чем больше набежит, чем громче кричать станет, тем вернее дело решится.
— Но уж надо сказать, служил Замойский Баторию верой и правдой. Все дела государственные проворачивал. В походы с ним ходил — себя не жалел. О плане московском сколько хлопотал.
— Так-то так, да ведь снова ошибся наш канцлер: Зигизмунту помог на престол вступить.
— Помстилось ему: раз Ягеллонке племянником приходится, так настоящим польским королем, продолжателем дела Баториева станет, ан все наоборот вышло. Сердцем король прилежит скандинавским краям. От Московии только отмахивается.
— Да, кстати, и от канцлера.
— Забыл, как Замойский другого, магнатами выбранного претендента, австрийского эрцгерцога Максимилиана в битве при Бычине на голову разбил, еще и в плен для полного позора взял.
— Одно скажу: за державу Польскую по-прежнему канцлер болеет. Знает, сколь велика опасность татарская, тем более что королю нашему победных труб на ратных полях не искать, не слышать. О Московии тоже думать не хочет, а ведь время сейчас самое что ни на есть подходящее. Все агенты в один голос твердят: не приживается царь Борис в Кремле.
— Так что же канцлер о госте твоем думает?
— Не то что большие надежды возлагает, а из рук выпускать не советует. Должен был гость ему по душе прийтись: книги читает, на языках разных говорит, науками не пренебрегает и от военного ремесла не отшатывается. Ловко как-то тут ввернул, что хотел бы в академию, которую канцлер в своем новом городе — Замостье открыл, увидеть. Слышал, что по образцу итальянских университетов устроена, так очень, мол, любопытно ему — лекции послушать, в диспутах поучаствовать.
— А смог бы?
— Не мне судить. Коли берется, верно, сможет. Зачем иначе на себя позор навлекать?
— И то правда. А ты говорил, будто собирался он с твоими людьми в молдавском походе канцлера поучаствовать.
— Он бы, может, и поучаствовал. Молодой, кровь кипит. Только никому такое не нужно. С ним все время отец Пимен, так через Пимена понять ему дали — не надобен нам в общем строю.
— Обиделся, поди.
— Монах сказывал, вскипел, а потом рассудил и согласился.
— Отходчивый?
— Нет, где там! Расчетливый.
— Как у тебя-то он, зять, живет? С семейными твоими?
— Упаси меня. Боже! Как можно. Отдельно живет. С монахом. И с доктором итальянским. На полном моем викте. С челядью не мешается. Князь Константы присоветовал, когда много гостей собирается, ему бы с шляхтичами встречаться. Сам он встреч таких не ищет. Гордый.
— Так о чем же с канцлером толковать можно?
— Замойский присоветовал королю его представить.
— И всю тайну его раскрыть? А вдруг Зигмунт воспротивится? От него никогда не знаешь, чего ждать. Велит Москве выдать, тогда что? Выдашь.
— Никогда. И не скажет такого король — уж об этом канцлер позаботится. Дружбы между ними нет, так ведь Замойский только что из похода удачного молдавского вернулся. Сколько король ни капризничай, а добрых отношений рушить не станет. Это точно.
— А кто ж его представлять ко двору станет? Князь Константы?
— С чего бы? Отказался от гостя, мне его с рук на руки сдал, я и представлю. Вместе с канцлером.
— Так и я бы с вами, зять, ко двору поехал. Уж как моя воеводина о королевском дворе мечтает! Распотешил бы тещу-то, пан Константы. Может, иного случая представиться ко двору и не дождаться.
— Пани воеводина! Пани воеводина! Никак с Марыней справиться не можем. К ясновельможной пани рвется. Хочу матечку видеть, сейчас хочу! И ножки, и ручки, и зубки в ход пустила. Плакать-то, как всегда, не плачет, а покраснела вся, что твой бурачок. Не знаем, как унять. Не до дочки ведь пани, сами знаем.
— Господь Милосердный! Сил у меня никаких. Ну пусть войдет. Не уймется, пока своего не добьется. Только бы на постель не садилась — болит все, в глазах темень. Подержите ее. Или на стульчик какой в сторонке усадите.
— Матечко! Матечко моя? Почему они закрыли тебя? Почему меня к тебе не пускают? Прикажи им! Слышишь, матечко, прикажи, негодная!
— Тихо, тихо, Марыню. Не можется мне. Сильно не можется.
— Опять не можется! Сколько же так продолжаться будет, матечко? Сколько праздников отец из-за тебя отменил. Люди к нам приезжать перестали.
— На все Господня воля, Марыню. Видно, прогневала Господа я…
— Прогневала, так покайся, прощения попроси, вели пану ксендзу за тебя молиться. Не лежи так, матечко, не лежи!
— Не доходят молитвы мои, дочка.
— А зачем лекарю отец платит? Зачем его держит, если он ничего делать не умеет? Гнать его надо! Нового найти!
— Вон ты какая у нас, Марыню, — ни в чем терпежу не знаешь. А мне что сказать хотела? Слаба я, дочка, трудно мне с тобой.
— А Урсула приезжает — часами с тобой сидит. Ее матечка не гонит — слов обидных не говорит. Сама под дверью слышала, как смеетесь, не то что со мной. И проводят к матечке Урсулу сразу, как приедет.
— Мала ты еще, Марыню. Урсула вон уж своих деток имеет. Советов просит. Разных. Лекарства привозит.
