Нина Молева - Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси
— Никак племянница князева здесь была?
— Была. Только не договаривался я с ней, отче. Допреж меня сюда пришла.
— А ты прежде меня, сын мой. Смотри, Григорий, о твоих же интересах пекусь: не играй с огнем, ни Боже мой, не играй. Отступится от тебя князь Острожский и что тогда? Больше родных сыновей племянненку любит, а ты…
— Что я? Чем же это я честь ясновельможной паненки унизить могу? Это я-то!
— А чем возвысить можешь? Не время еще, Григорий, не время! О чести заговорил, так ведь коли своего достигнешь, нешто пара такая паненка тебе? Тогда уж о крови знатной толковать будешь, выбирать, что державе твоей на пользу, а не сердцу. Сердце венценосцу ни к чему — груз один ненужный. Ни тебе жить с ним, ни рассчитать толком дел своих. Да и чем тебе Беата по сердцу пришлась? Что тебя среди других отличила? Что сирота к сироте льнет? Ничего, Григорий за душой у нее нет. Разве что дядя захочет судьбы высокой. Так тут на пути ему супруга встанет — с ней не больно поспоришь. Лишним умом Господь Бог здешнюю княгиню не обарчил — не утрудил. Шум один пойдет. Да и князь Константы пока мыслей никаких на будущее не высказывал. Осторожничает. И то сказать, минуту подходящую надо обождать. Помнишь, рассказывал тебе, как на поле Куликовом Боброк Волынский с засадным полком до конца крылся, в битву не вступал. Уж, кажется, всех татары окаянные посекли, всех в ряд на сырой земле уложили, а он все терпел, еле-еле воинов своих удерживал. Зато как потом ударил, разметал нечестивцев — следа от них не оставил. Вот и суди задним числом, кто истинной победе виновник — те ли, кто до последнего бились, те ли, что переждали и вовремя вступились. Князь Константы из таких.
— Без тебя, отец, соображу.
— А ты не гневайся. Ум хорошо, два лучше. Чай, во зло тебе ничего не посоветую.
— Час наступит, может, и посоветуешь.
— Вон ты как! Ладно, Григорий. Только покуда такого часа не увидишь, послушайся добрых советов.
— Вот ты как судишь, отче, а я иначе. Чем плохо, что ясновельможная паненка за меня, грешного, перед дядей предстоять будет? Не то что по расчету, а по сердцу. Глядишь, и до него быстрее дойдет, в чем смилостивится, в чем поддержит. Не так разве?
— Слов-то ты ей никаких не давал? Обещаний?
— Полно тебе, отче, и речи такой не вел. Разве что намекнул о роде своем высоком, и то не сказал, каком.
— Всегда знал, ума тебе, Григорий, не занимать. На том и дальше стой. Любовь да ласку царевичеву дорого ценить надобно, да и врагов бы лишних не нажить. Сколько их и так у тебя!
— Торопишься, торопишься ты, Борис Федорович, с дочкой единственной расстаться, голубку нашу из гнезда родимого отпустить.
— Тороплюсь, государыня моя Марья Григорьевна. От тебя скрываться не стану.
— Ведь, кажись, едва на престол успел вступить, а только у тебя и заботы Ксеньюшку сосватать.
— Марьюшка, не тебе такое говорить, не мне тебя слушать. Болен же я, сама видишь, изо всех сил перемогаюсь. Мне не только дочку устроить, дом наш весь царский укрепить. С зятем-то куда способнее и за вас всех спокойней.
— Чужой человек. Неизвестный. Как такому верить.
— А ему верить и не надобно, Марьюшка. Какая во дворцах вера! Расчет один. Вот на него и полагаться можно.
— Весь свой век твой принц Густав Ирикович по Европам шлялся. Где день, где ночь проведет, не знал, а тут печальником нашим заделается.
— Не он важен нам, Марьюшка. Имя принцево, и права его нерушимые. Вот когда они в государстве Московском окажутся, мы ими по своему усмотрению и распорядимся.
— В Москве принца оставишь?
— Ни Боже мой, государыня моя. Ему на первых порах в удел Калугу отпущу. А там с Божьей помощью подсоберемся с войском и на северные земли двинемся. За Финляндией да Ливонией, глядишь, наша Ксенья Федоровна королевой шведской станет. Род наш по всем землям утверждаться станет.
— Баловать гостя хочешь. Слыхала, приготовления какие чинишь, к пирам каким готовишься, Борис Федорович.
— Как же не баловать! Надо, чтобы понял Густав Ирикович, какие богатства-то перед ним несметные, жизнь какая необыкновенная. После бродяжничества — «тулачки»-то его многолетней она еще желанней покажется.
— А того мало, что в зятья его берешь, Борис Федорович? Неужто бродяге мало?
— Так ведь не в одной свадьбе дело, Марьюшка. Веру, веру принцу сменить надо, а они на веру, знаешь сама, какие стойкие, неколебимые.
— Все монахи их треклятые. Не пускать бы их, и весь сказ.
— Хорошо бы. Да иезуитам какие препоны поставишь. Уж до того ловки, в каждую щель протиснуться. Без мыла в душу влезут, да там и захоронятся.
— Вот думаю я, государь мой, частенько думаю, куда бы лучше было, кабы царевич Дмитрий Иванович…
— Что царевич? Опять царевич?
— Да нет, нет, государь, о другом я — не о вестях прелестных. Ничего нового не слыхала, никто ни о чем не толкует. Я просто — кабы тогда, еще при государе Федоре Иоанновиче, просватать царевича и Ксюшу нашу… Нешто не получилось бы у тебя?
— О прошлом, Марья Григорьевна, толковать нечего. Было да сплыло и быльем поросло. О том, государыня моя, забыть изволила, что царица Марья Нагая нипочем бы не согласилась. Лютой ненавистью Годуновых ненавидела.
— Так это уж потом. А из-за кого во дворец-то попала?
— Неблагодарная она. Злобная. После кончины государевой себя уже на престоле увидела. Все одежи царские, поди, во снах на себя перемерила. Прости, Господи, грех мой великий, только на мой разум не столько о сыне она плакала-убивалась, сколько о себе самой беспокоилась. Речей ты ее не слыхивала, воплей неразумных, бессовестных.
— Так мать ведь…
— Вот потому и постричь ее пришлось за материнскую вину — что за сыном не углядела. От смерти лютой не уберегла.
Лето летом, работы полевые в разгаре самом. Приглядывать бы за ними, за управляющими-ворами, а тут кипит Самбор. Котлом кипит. Конюшие еле успевают на гостинце коней новоприезжих принимать. Гости один за другим в ворота въезжают, едва с хозяином потолковав, в обратный путь пускаются. Две дороги им известны — на Львов и Краков. К Тарловым, воеводам Львовским, и к магнатам, что при дворе жить продолжают.
Адам Вишневецкий еле с коня сошел, хозяину кричит:
— Слыхал, ясновельможный воевода, не вышло ничего у Годунова дочь за принца шведского выдать!
— В чем неудовольствие? Ведь пиры, говорили, за пирами задает. Из столовой палаты неделями с гостем дорогим не выходит, даром что сам шагу без помощи ступить не может.
— Гонец примчался — недоразумение у будущего тестя с будущим зятем вышло. Принц Густав с собой девку свою привез. Для развлечений. В отдельной карете.
— Шутишь, пан Адам! Жених-то?
— Борис крепился, крепился, а там и высказал неудовольствие свое, мол, не годится так, мол, девку обратно выслать надобно.
— Еще бы! Обнаглел бродяга, ничего не скажешь.
— А принц, будто бы и не смутившись, отвечал, что покуда жены законной не имеет, то и распоряжаться в своем доме никому не позволит. Тут оно дело-то какое: обещал ему Годунов Калугу на первых порах, а договора не подписывает. Недовольства шляхты да народа боится.
— Бесстрашный какой. За душой ни гроша, а тоже…
— Хоть и ни гроша, а все равно королевский сын. Годунов кто перед ним? Только и Годунов не сдержался. Сколько застолью ни длиться, а к концу его приводить надо. Прямо от принца потребовал православие принять, в ихнюю, византийскую, веру креститься.
— Как условие?
— Первое и окончательное.
— И принц Густав?
— Наотрез отказался! Годунов его и просил, и уговаривал, чуть что ни на колени перед принцем становился — ни в какую. Передают, так и сказал: мол, торг у нас должен быть честный. Ты, государь, мне войска даешь земли обещанные воевать, я тебе даю возможность правами моими на престол шведский пользоваться. Кабы не такой уговор, на что мне твоя царевна.
— Так и сказал?
— Именно так. Все слышали. Алебардщики чуть алебарды не поразроняли — за столом-то боярства, духовенства, шляхты полным полно. Годунов, сказывают, вспыхнул, как бурак стал, да и крикнул: «В тюрьму его самую темную, под стражу самую крепкую».
— Наврал твой гонец, пан Адам. Не может такого быть! Иноземного гостя? Едва не зятя нареченного? Такого скандала отроду в царских и королевских дворах не бывало!
— Считай, ясновельможный воевода, что уже было. Сидит принц Густав в темнице и ждет приговора.
— Что ж, вышлет его Годунов, опять бродяжничать да побираться начнет.
— Похоже, что не начнет.
— Это почему же? Кто помешает нищенствовать?
— Да вот Годунов распорядился принца Густава из Московии не отпускать, государственным преступником считать, а из тюрьмы на новый удел перевести. Пусть живет под присмотром — своего часа дожидается. Так никакими своими правами воспользоваться принц больше не сможет. А удел-то, ясновельможный воевода, какой!
