Елена Съянова - Плачь, Маргарита
В доме был внутренний телефон, и около шести вечера фюрер позвонил Гессу, попросил зайти.
— Я чувствую себя неловко перед твоими родителями, — раздраженно сказал он. Смешно распускать павлиний хвост перед людьми, которые помнят тебя мокрой курицей.
— Нет! Ты не прав! — сердито отвечал Гесс. — Пророком должно стать в своем отечестве!
Для своего выхода фюрер выбрал тот зал, где установили еще не оттаявшую елку. Присутствующие, занимавшиеся украшением этого дерева и ветками цветущей омелы, мигом прекратили шутливо препираться и быстро все закончили под доброжелательным взглядом Гитлера, усевшегося на диване. Рядом сел тут же явившийся хозяин дома. Вскоре все расселись вокруг них, чтобы почтительно выслушать вождя. В руках у Бормана появился его обычный блокнот, но фюрер сегодня не был расположен говорить всерьез. Немножко поболтав ни о чем с герром Гессом, он сослался на легкую головную боль после дороги и, накинув меховой плащ, вышел на террасу, с которой открывался роскошный вид на покрытые заснеженным лесом Фихтель-ские горы Внизу он увидел двух лыжниц в меховых куртках и круглых пушистых шапочках. Две девочки-ровесницы бежали к дому в сопровождении прыгающей и лающей Берты. В ярком свете больших фонарей он увидел, как одна из них помахала ему рукой…
Два месяца изводила его, дразня и не позволяя себя трогать, заигрывая и впрямую издеваясь над его страстью, над его муками… А тут еще Рудольф со своим «культом» — задумал сделать из народного вождя поднебесного египетского фараона! Гитлер так устал за последние недели, что даже злости не осталось, а только желание, чтобы вспомнили наконец, что он тоже человек Хотя бы на Рождество!
В огромном доме царило приятное возбужденье, предпраздничная суета, все были оживлены, нарядны, любезны и улыбчивы. Одного лишь несколько недоставало — присутствия детей. Обычно детишки из ближних деревень часто бывали в поместье. Приходили они и вчера, за сластями и подарками, но после Рудольф попросил родителей больше детей не приглашать, поскольку Адольфа их присутствие нервировало.
В доме прыгали и резвились только Берта с Блонди.
Именно они прорвались, в конце концов, в запретное место — в спальню к Лею.
Несколько раз встав лапами на тяжелую дверь, сытые овчарки умудрились-таки ее открыть, забежали внутрь, принялись сновать вокруг кровати, тыкать мордами в одеяло, тянуть его зубами, класть лапы на постель и повизгивать. И вдруг обе смолкли и сели, как по команде. Через минуту по дому пронесся замогильный собачий вой. Лакей, видевший, куда проскочили собаки, и спешивший по коридору, чтобы их выгнать, вздрогнул, споткнулся и выронил лампу. Заглянув в комнату, он увидел двух псов, поднявших вверх морды, на постели — раскиданные подушки, а среди них — всклокоченную голову лежащего ничком Роберта. Лакей перепугался, опрометью бросился вон и сообщил хозяину, что со спящим гостем неладное.
Старший Гесс вместе со все слышавшим Борманом побежал в комнату Лея. Наклонившись над ним, они быстро установили, что с гостем все в порядке. Гесс показал лакею кулак, а двум нервным сучкам обещал отвернуть головы. Затем, присев в кресло, утер лоб и попросил Бормана позвать сюда Рудольфа. Когда младший Гесс явился, старший сказал ему, что его только что едва не хватил удар.
— Твои бестолочи устроили тут вой, как по покойнику. Шкуры с них содрать за такие дела. Зачем ты только держишь этих глупых псов?
— Немецкая овчарка — самая благородная порода, — заявил сын. — А выли они оттого, что давно не видели Роберта, соскучились.
Отец только рукой махнул.
— Пора будить Роберта. Десятый час.
Рудольф по себе знал, какое это мучение, когда тебя вытряхивают из спячки, точно из теплого дома на мороз, и как потом тяжело бывает часами приходить в себя. И, конечно, по-хорошему следовало бы оставить Лея спать столько, сколько того требует его состояние, но Рождество все-таки… Тут ему пришла в голову мысль: чем тормошить несчастного сонного Роберта и любоваться на его муки, не лучше ли завести какую-нибудь музыку… Вполне возможно, что на него, играющего на фортепьяно и скрипке, обладающего абсолютным слухом, она подействует возбуждающе.
Рудольф принес в спальню патефон и отправился за пластинками. Когда у него спросили, зачем музыка, и он объяснил, все принялись наперебой давать советы. Фюрер предложил Вагнера, Геринг — марш из «Аиды»; Геббельс, не без яда, — «Реквием» Моцарта; Ангелика — национальный гимн; Карин — скрипичный концерт Паганини; Магда Геббельс — «Героическую симфонию» Бетховена; Грета — фугу соль минор Баха. Все эти произведения в доме были, и Рудольф ставил пластинки одну за другой, в гостиной же с интересом прислушивались. Однако, судя по тому, что Моцарта уже сменил пронзительный и непостижимый Паганини, а того, в свою очередь, — благородный Бетховен, затея, по-видимому, не удалась.
Но через полчаса Рудольф явился в гостиную и сказал, что все в порядке.
— Я точно знаю, — заметил он, — что если бы эту вещь я поставил первой, она бы точно так же подействовала на него.
— По-моему, последним я слышала Баха, — сказала Магда. — Кто предложил фугу соль минор?
Все посмотрели на Маргариту. Лей продолжал спокойно спать под все бравурные и патриотические напевы, но едва раздались первые нежные звуки прелестной соль минор, как он быстро и легко проснулся, сказав, что вполне отдохнул и прекрасно себя чувствует.
Из оранжереи принесли живые цветы, и дамы взялись за составление букетов.
В этом искусстве пальму первенства держали Ангелика, учившаяся у фрау Хаусхофер, и аристократичная, обладающая особым чувством гармонии Герда Борман — их букеты были признаны лучшими обществом дам. Любопытно было узнать и мнение мужчин…
Букеты внесли в гостиную, и конкурс был объявлен там. Мужчины во главе с фюрером, посовещавшись, указали на букет Герды. Когда победительница была названа, все зааплодировали, а Мартин от гордости за жену даже вспотел. Тут в гостиной появился Роберт Лей, и ему предоставили эксклюзивное право выбора. Он сразу указал на красиво уложенные в большой белой вазе веточки померанца. Дамы переглянулись — померанцевый букет составила Маргарита. Два случившихся друг за другом совпадения могли бы показаться душещипательною выдумкой, какие нередко рождаются на светских вечеринках, но все присутствующие были тому свидетелями.
— Этакие милые сентиментальности! — шепнула Эльзе Карин. — К чему бы это?
— Ты разве не видишь? — вздохнула Эльза.
— Вижу, вижу. Наш Казанова верен себе. — По-моему, Роберта не в чем упрекнуть. Он сегодня на редкость сдержан. — А это к чему?
Музыка Рихарда Вагнера, даже звучащая в отдалении, всегда оказывала на Гитлера сильное воздействие — он целиком уходил в себя. Эта манера слушать многим была знакома, и многие ей подражали, поэтому в гостиной до сих пор витала некая сосредоточенность, которая не развеялась до конца, сохранялась и когда все уже сели за праздничный стол.
Живой оркестр играл другую музыку — Шопена, Штрауса, но глаза фюрера по-прежнему глядели внутрь, и отнюдь не рождественская торжественность легла на лица мужчин. Они понимали, что фюрер готовится произнести речь — одну из тех, которые считались программными, в них озвучивалась стратегия, выявлялись приоритеты, расставлялись акценты…
Во время таких речей он обычно избегал даже случайно встречаться с чьим-либо взглядом, он говорил как бы ввысь, точно его истинные слушатели взирали на него сквозь пространство и время.
Гесс ранее признавался, что эмоциональные атаки фюрера захватывают его, как океанские волны. Геббельс говорил, что они погружают его в мечту. Лей называл их духовным наркотиком, без которого он не может обходиться, а Геринг — божественной службой. Последнее определение сразу присвоил всеядный Геббельс. Однако именно эти четверо с годами, вольно или невольно, приобрели стойкий иммунитет против болезненных «погружений в мечты» и не относились к партийным наркоманам. Они умели слышать в речах фюрера то, что тот говорил именно им, — программу, согласно которой партии следовало жить ближайший год или два.
В сегодняшней речи имелось кое-что и для Гиммлера.
— Мистицизм — это детство человечества, но именно в детстве формируется характер человека, его суть и душа, — произнес фюрер, в точности воспроизведя фразу Гесса из его программы, раздел «Внушение», пункт II. — Мистические ритуалы, — продолжал Гитлер, — отнюдь не причуды или суеверие. В умелых руках они могут сделаться своего рода ежедневной гигиенической процедурой.
Это опять было из программы Гесса, который на этой фразе послал Гиммлеру прямой и выразительный взгляд.
Речь фюрера продолжалась четверть часа, затем пятиминутные речи произносили Геринг, Геббельс и Гесс, а также старший Гесс, на правах хозяина выразивший фюреру партии ни больше ни меньше как признательность от лица истинных немцев. Затем общество прослушало минутные пассажи Магды Геббельс и Эльзы Гесс, говоривших о будущем Германии и немецких детей. Торжественное настроение Гесса едва не испортил легкий толчок в бок со стороны Роберта Лея, шепотом спросившего, для кого спектакль.
