Елена Съянова - Плачь, Маргарита
На ее лице опять появился страх. Взяв пистолет, она подержала его на ладони, как будто взвешивая, погладила пальцем ствол.
— А он за…?
— Нет, не заряжен. Это лишнее пока. Сначала я научу тебя, как с ним обращаться. И вообще, мы еще поговорим на эту тему. Пока… привыкай.
Он снова зевнул.
— Спокойной ночи. — И поднялся.
— Руди! — Она положила пистолет в книгу, как закладку, закрыла ее и тоже встала. Робко подняв руки, положила ему на плечи, привстала на цыпочки и поцеловала в щеку. — Спасибо.
Он вышел с ощущением ангельского поцелуя, такого нежного, что ему досадно сделалось, что он трое суток не брился. Еще это «спасибо» неуместное…
Рудольф попросил постелить ему в кабинете, чтобы не беспокоить Эльзу. Он с наслаждением улегся, предвкушая крепкий сон, но что-то странное происходило с его глазами — веки сделались чересчур легкими и будто прозрачными, он продолжал видеть сквозь них, Так прошло полчаса. Он потягивался, старался улечься поудобней, но ничего не получалось; в голове словно собралась оживленная компания, все что-то говорили, двигались, но разобрать ничего было нельзя. Он взял в постель книгу, попробовал читать, потом посидел у стола, положив голову на руки, — так он засыпал в девяноста случаях из трудных ста, — затем принял теплую ванну и снова лег.
Шел восьмой час утра. В доме встала прислуга, пробежали по коридорам Блонди с Бертой; маленькая Блонди поскреблась в дверь… Слух Рудольфа так обострился, что ему чудились звуки проезжающих по улице машин, чьи-то шаги, стук дождевых капель. Когда где-то — должно быть, в гостиной — тихонько хихикнула горничная, он едва удержался, чтоб не вскочить и не обругать ее. У него началось сердцебиенье.
«Нужно успокоиться и подумать о приятном — об Эльзе, будущем малыше, о родителях…» — приказал он себе. Какое счастье будет снова увидеть маму, обнять отца! Нужно только отдохнуть и успокоиться, чтобы не огорчать их… «Кажется, я все сделал правильно, и Адольф должен быть доволен мной», — подумал он.
И вдруг его точно толкнули. В висок камнем ударила простая мысль. Он сел на постели и сделал глубокий вдох. Все сделалось ясно, как начинающийся день, — и сарказм Роберта, и неудовлетворенность Рема, и вечное беспокойство Штрассера, и скрытый цинизм Геринга и Пуци… И эта его собственная бессонница… Они утратили веру. Десять лет неудач — не многовато ль? Они разуверились в том, что Адольф станет тем, кем должен стать. Они устали ждать чуда! Но если устали они, то что говорить о тех тысячах и тысячах, которые ждут этого чуда в гуще движения, в суете и хаосе политических смут, тяжкого быта, ежедневных потерь? Работа, спорт, парады, уличные драки, экстаз пивных… Нет, воля фюрера не безгранична… Фюрер… Он изменился… Он как будто не может сделать глубокого вдоха.
Рудольф невольно поморщился, вспомнив беспомощную усмешку Гитлера, смотревшего, как молодой болван соскребает со стены его фотографию. Вспомнил и тот странный разговор в Бергхофе, о котором так желал забыть; вспомнил и вчерашний вальс с Ангеликой… Еще год назад всего этого невозможно было и вообразить. Если так пойдет дальше, он превратится в такого же, как мы, в одного из нас — и тогда крах! абсолютное пора-женье!
— Я знаю, что нам нужно. Я знаю, что нужно немцам, — сказал Рудольф вслух. Молодые нации славян способны удовлетвориться фигурой вождя. Немцы слишком традиционны. Фюрер — этого мало. Фюрер должен стать богом.
Рудольф еще некоторое время лежал, откинувшись на подушках Хаос в голове улегся, и мысль работала четко, выстраивая План.
Он снова сел к столу и записал три пункта Плана.
I. Воспитание. Управление по пропаганде рейха. (Пропагандистские кампании на каждые 30 дней.)
II. Внушение. (Кирха и антикирха. Оккультизм.)
III. Культ. (Восточный опыт. Фараоны.)
Затем он взял еще один лист.
«Мой фюрер! — писал он. — В качестве руководителя Политического бюро НСДАП я предлагаю к вашему рассмотрению следующую программу…»
— Опять уснул за столом, — отвечал Карл Хаусхофер на вопрос Адольфа, когда тот утром, около десяти, зашел к нему попрощаться, — но мы его уложили. А это, по-видимому, для вас. — Он протянул два листа.
Гитлер взглянул мельком и, сложив вчетверо, сунул их в карман. Он горячо поблагодарил хозяев за гостеприимство, извинился за массу хлопот. За его спиной, потупив взор и чуть прикусив нижнюю губу, стояла Ангели-ка со слезами на глазах. Утром дядя разбудил ее, объявил о немедленном отъезде. Он не дал ей попрощаться с Эльзой, которая еще не выходила из своей комнаты, — сказав, что так будет лучше для Эльзы и Рудольфа, им нужно отвлечься от дел и отдохнуть.
— Но ты говорил — мы еще останемся, — заикнулась она.
— Я передумал. Останутся они, — был ответ.
Она хотела спросить о своих уроках, но поняла, что это только раздражит его. К счастью, добрая фрау Марта успела утешить ее, сказав, что зиму они также собираются провести в Мюнхене, и обещала позаботиться о хороших учителях.
Фрау Анжела и Фри, проведшие эту ночь у Хаусхоферов, тоже вышли попрощаться, и Гели приметила небывалую вещь — в глазах матери стояли слезы.
«Чего она так расчувствовалась!» — стыдясь за мать, думала Ангелика. Еще и эта дурында Фри, как загипнотизированная мышь, не сводила глаз с Альбрехта. Теперь все они поедут в Мюнхен, оттуда — в Бергхоф, где мать снова будет вести хозяйство, а Фри — за всеми подглядывать. Какая тоска! И все же она чувствовала, что жизнь ее переменилась и никогда не вернется в прежнюю колею.
«Я больше не хочу ничего стыдиться, — твердо сказала себе Ангелика, садясь в машину рядом с дядей. — Я больше не позволю ему…»
Часть II
Берлин уже вовсю засыпало снегом, а в Мюнхене снежинки порхали где-то над домами, изредка покрывая крыши белым налетом. Зима будет снежной, считали крестьяне из деревушек Рейхольдсгрюн и Вундзидель и очень радовались приезду хозяина большого поместья Фридриха Гесса и его семьи. Жизнь теперь полегчает — старый Фриц всегда покупает у них много продуктов для дома, и по божеским ценам. Здесь, у подножья Фихтельских гор, нищета не была такой вопиющей, как в городах Баварии, крестьяне много трудились — все, начиная с семилетних детей и кончая глубокими стариками. Одичание и нищета были скорее внутренними — люди жили слишком замкнуто, газету получали одну на всю деревню, и читал ее староста.
Когда-то сыновья Фрица с радостью собирались домой, в Германию. Им нравились горы, заснеженный лес, катание на лыжах, деревенские праздники… Теперь радовалась одна Грета, двадцатидвухлетняя дочь Фридриха Гесса. Загорелая, задорная, насквозь пропитанная африканским солнцем, дома она за месяц превратилась в синеглазую белокожую барышню, свысока поглядывавшую на мальчишеские забавы старших братьев, которые, впрочем, продолжались недолго. Не пробыв с родителями и двух недель, уехал Альфред.
Получалось, что больше всего времени с родителями проводит старший сын Рудольф, которого они с четырнадцати лет почти совсем не видели — сначала интернат в Бад-Годесберге, затем учеба в Швейцарии, война и вечная занятость… Впрочем, и теперь они видели его обычно по утрам, за обедом и поздним вечером, когда он заходил пожелать им спокойной ночи. Все дни он проводил в кабинете или библиотеке, в окружении двухметровых колонн, сложенных из книг по востоковедению, античной истории, египтологии, археологии.
Все чаще начала выпархивать из дома Грета — то в Мюнхен, то в Дрезден, то в Берлин.
Так продолжалось два месяца.
В ноябре в имение оперативно проложили телефонный кабель, но звонки не были частыми. Рудольф постоянно получал телеграммы. Сам он выезжал по делам всего четыре раза, в Мюнхен и Берлин, каждый раз дня на два.
Жизнь в поместье текла спокойно и размеренно. Сад и все вокруг утопало в снегах. Хозяин дома часто уезжал на санях на охоту в горы; женщины занимались хозяйством и не могли наговориться. Отец и сын Гессы были по натуре молчаливы, а женщинам разговоры порой могут заменить почти все.
Под Рождество начались звонки из Мюнхена, и Рудольф некоторое время колебался — не отправиться ли всем туда на праздники, но потом твердо решил остаться. «Если уеду, то, скорей всего, не вернусь. Нужно прежде закончить начатое. Дела пока не требуют моего вмешательства», — сказал он жене.
Дела в Мюнхене и в партии в ту зиму складывались прекрасно. Фон Шлейхер в декабре встретился с Ремом, чье имя не сходило со страниц газет; армия и СА заключили тайный — от армии и СА! — договор о совместных действиях на случай военного конфликта. До этого, еще в ноябре, тиссеновские газеты выдали пушечный залп по оппозиционным лидерам. Заметки Гесса, писанные с иезуитским коварством, подмочили не одну репутацию, но герой войны Эрнст Рем в этих заметках неизменно выглядел «свирепым диким вепрем среди утопающих в грязи и отбросах жирных господских свиней». Цитата из Геббельса пришлась ко двору.
