Николай Алексеев-Кунгурцев - Татарский отпрыск
— Здравствуй, говорит, хозяин! — а сам печально так смотрит.
— Здравствуй, — отвечаю. — Чего ты не в лавке?
— Да беда тут у нас, хозяин.
— Что такое? — спрашиваю, а у самого сердце так и упало: не привычен к бедам-то был.
— Да супруга твоя…
— Что, что? Говори скорей! Больна?
— Была больна, а теперь…
— Да договаривай, Бога ради! Что же с ней!
— Приказала долго тебе жить!
Как вымолвил он это, оторопел я совсем. Бросился в горницу.
Гляжу, лежит моя Александра в гробу, худая-худая такая. Света не взвидел я тогда!
Только и спросил, когда скончалась.
— Три дня назад, — отвечают, — давно хоронить собирались, да тебя поджидали. И она все ждала тебя, болезная, как чуяла, что не поправиться ей… А заболела, почитай, с самого твоего отъезда.
Похоронили ее вскоре.
Все это время у меня ровно в тумане прошло. Плохо помню. Знаю, что тосковал очень. Однако все же были у меня детки, их поднимать надо было. Одни они мне утехой были. И, должно, сильно Бога я прогневал, что послал Он мне еще горшее испытание, али, может, до конца претерпеть меня заставить восхотел…, пути Божьи неисповедимы!
Жил с детьми я в избе деревянной… Внизу сидельцы мои помещались, а наверху я с деточками.
Был праздник большой, Троицын день. Сидельцы, известно, парни молодые, подгуляли маленько да, должно, как стали вечером себе ужин разогревать, искру где-нибудь заронили… Потому ли али с другого чего, только сгорел ночью мой дом, ровно свеча. Меня полусонного вытащили, а от деточек моих милых только косточки одни обгорелые видеть пришлось. Тяжко было это испытание… Обезумел я тогда совсем, и Бога, и людей клял, топиться, как ты, на реку бежать хотел… Однако не допустил меня Господь до погибели! Делами я в те поры вовсе заниматься перестал — всем брат мой двоюродный заведовал, а я сам ходил по городу, ровно зверь дикий. От людей прятался и все о своем горе раздумывал. Только однажды вздумалось мне в церковь зайти… Давно я в храме не был и молиться, кажись, разучился. Вошел я… Служили обедню… Пение это… Дым благовонный… Народу молящегося многое множество… Отвык я от всего этого, и так оно на меня подействовало, умилило словно, и на сердце, замечаю, легче стало. Прошел сквозь народ к алтарю поближе… Стал на колени и молитву шепчу. Чую, как в голове все светлей и светлей становится, а тоска совсем улеглась. В первый раз вздохнул полегче. С того дня стал я кажинный день на все службы церковные ходить. И просветил меня Господь своим светом! Понял я, что скорбь моя от того происходила, что привязан я очень к земному был. И захотел я отречься от мира. Передал дела торговые брату двоюродному, отделил себе только третью часть из всего добра, роздал все нищей братии и сам в нищего обратился. И легко мне стало! И мне путь Бог к спасению открыл… Стал я с той поры между людьми юродивым прикидываться, потому что блаженненького скорей послушают, а хотелось мне их на путь истины наставлять… Вот, молодец, вишь, как Бог через испытания великие нас к спасению ведет… Только духом не падай, отчаянию в сердце забраться не дай… Так-то!
Андрей Михайлович сидел неподвижно и молчал.
— Счастлив ты, старче, что мог утешиться, — проговорил он, наконец.
— И ты можешь! Только крепись да духом не падай: Бог поможет! — ответил юродивый.
— Нет! Мне не будет утешенья!
— Почему нет? Надейся, терпи и, главное, веруй! Пройдет время — и забудется все, полегчает скорбь!
Между тем в душе Андрея Михайловича тоска, замершая на время, пока он слушал рассказ юродивого, разгорелась с новою силою. К щемящему чувству, которое он раньше испытывал, присоединилось еще что-то новое, похожее на злобу на Марью Васильевну, на людей, окружавших ее, и на самого себя. Андрей Михайлович уже не слушал старца, он весь погрузился в созерцание того, что творилось в его душе. Он не отвечал старцу и сидел в мрачной задумчивости. А юродивый, видя боярина погруженным в размышления, продолжал говорить, думая, что слова его произвели действие и теперь в душе сидящего рядом с ним молодца совершается борьба стремления к добру со стремлением к злому.
— Да, молодец, — продолжал старик. — Помни слова: вера, надежда, любовь и терпение, и тебе будет легче. Ты страдаешь от любви — лечись тем же — клин клином вышибай — лечись любовью. Ты любил одну — она тебе изменила, так люби всех людей, весь мир — все не изменят! Иди терпеливо по пути спасения, надейся, что Бог подкрепит тебя, веруй в Него — и ты снова найдешь счастье и благословишь Господа, тебя создавшего!
— Полно, старче! Не утешай меня! — поднялся с земли Андрей Михайлович. — Я не баба. Ты достиг своего: теперь я буду жить, но терпеть… Эко слово промолвил! Терпеть! Нет, не для того я живу! Веруй — тоска пройдет… Я верил в счастье, разбито счастье… Я любил — мне изменили! Я надеялся — надежда разбита! Нет, старче! Я страдал, пусть другие страдают так же! Терпеть! Нет! Не потерплю! Не для терпения и покорности жить я остался! — говорил, весь пылая и трепеща, Андрей Михайлович.
Густые черные брови его сдвинулись, а черные глаза злобно сверкали.
— Довольно, старче! — продолжал он, — Ты спас меня, не дал руки на себя наложить, спасибо тебе за это! А теперь дай мне жить, как я хочу… Каждому свое — тебе молитвы и любовь ко всем, мне — совсем иное… Прощай! — и, круто повернувшись, Андрей Михайлович поспешно отошел от юродивого.
— Погибшее чадо! — произнес, смотря ему вслед, старик, и словно слеза блеснула в его выцветших глазах.
Дурная слава скоро пошла по Москве про князя Андрея Михайловича. Сошелся он с недобрыми ребятами, и не было такого озорства, на которое он не решился бы. Часто Анастасия Фёдоровна говорила своей дочери, слыша про проказы Бахметова, как хорошо это вышло, что отец не выдал ее за Андрея Михайловича.
— Вишь он, какой дурной оказался! — добавляла она. Только Марья Васильевна догадывалась, почему так себя ведет Бахметов, она понимала, что своею гульбою, своим озорством хочет молодец заглушить свою тоску лютую.
Так и было на самом деле. Тоска снедала Андрея Михайловича, и он искал забвения в чем попало.
Однако напрасно Бахметов думал найти успокоение среди непристойных потех: тоска продолжала грызть его сердце. Родина опостылела ему. Все связи с людьми, близкими для него когда-то, были порваны. Он был одинок… Он остыл к вере отцов своих, и, когда благовест призывал православных на молитву, он, громко хохоча, замышлял с товарищами какую-нибудь новую озорную забаву. Среди же ночной тишины все чаще и чаще приходила ему на память клятва, данная им татарке, воротиться к ней, если изменит милая.
А тоска не умолкала, и все более и более постылели Андрею Михайловичу родные места.
Вскоре князь Бахметов без вести пропал из Москвы. Куда? Того не знали даже и его товарищи.
XI. В далекой татарщине
Грустна была молодая ханым после ухода уруса. Казалось ей, что больше не будет для нее дня белого, померкло ее солнышко, и ночь непроглядная легла на ее душу.
Наутро в доме поднялась суматоха.
— Урус пропал! — повторяли все с ужасом и метались по всему дому, обшаривая каждый уголок.
Скоро нашли огромную жердь, приставленную к забору. Они догадались, что по ней урус выбрался из сада. Но как он сумел убежать из-под надежной охраны? Должно быть, ему помогал сам шайтан, решили татары. Однако старик мулла был, по-видимому, иного мнения и очень подозрительно посматривал на молодую ханым. Все со страхом ожидали приезда мурзы Сайда. К вечеру он возвратился от хана.
— Что урус? Поправился ли? — было его первыми словами.
Ему не знали, что отвечать и только в страхе потупили глаза.
— Чего же вы молчите? — приставал он к слугам, подозрительно смотря на всех.
В его голове мелькнула мысль, что пленник умер.
— Аллах все делает по воле своей! — начал мулла. — Скажи скорей! Жив, здоров пленник? — нетерпеливо перебил его мурза Сайд, забывая должное почтение к этой духовной особе.
— Ты нетерпелив, как годовалый жеребенок! — с досадой проговорил мулла.
Однако это замечание не оказало должного действия на мурзу Сайда.
— Ответь! Жив и здоров он? — продолжал допытываться он.
— Да… Должно быть, здоров, — сухо ответил ему старик.
— Как «должно быть»? Что это значит? — удивлялся Сайд.
— Видишь, сколько бесполезных вопросов, какая трата времени, и все оттого, что перебил меня! — промолвил мурза.
— Говори, отец мой, я слушаю, — сказал мурза.
— Аллах все делает по своей воле, и человеку не проникнуть в тайны Его предначертаний! — начал мулла. — Он захочет — и разрушатся все наши надежды, которые должны были, казалось, уже осуществиться. Недавно Аллах дал нам доказательство этого. Мы, помня твой приказ, зорко стерегли уруса. Я уже его лечил, и он поправился. Все, казалось, шло, как следует. Но по воле Аллаха, вдруг, был положен конец нашим надеждам и ожиданиям: сегодня ночью, — медленно проговорил последние слова мулла, — урус убежал.
