Уго Фонте - Дегустатор
— Женщины не такие, как мужчины, — наставлял я ее. — Они слабее перед лицом любви, однако смелее в своем желании найти ее, а я не хочу, чтобы ты забеременела.
— Я тоже не хочу, — зевнула Миранда. Неожиданно она выбежала из замка и бросилась мне на шею. Я обнял ее и прошептал, что зря она не едет со мной и что я буду скучать по ней. Миранда извинилась, что была груба со мной, и, храбро улыбнувшись, попросила не беспокоиться о ней. Она будет выполнять все свои обязанности радостно и с чувством ответственности.
Затрубили фанфары, карета Федерико тронулась с места, и обоз разноцветной змеей потянулся к Лестнице Плача. Все жители Корсоли вышли поглядеть, как мы уезжаем. Федерико бросил ликующей толпе несколько золотых монет, хотя я клянусь, что ликование стало еще громче, когда мы выехали за ворота.
Резвый ветерок гнал по ярко-голубому небу пушистые белые облака. Зеленые холмы пестрели желтыми фиалками и синим люпином. Нас повсюду сопровождал плеск воды, капавшей с деревьев и сбегавшей ручейками по камням в глубь долины. Меня переполняло такое же чувство, как тогда, когда я впервые уехал из дома: это путешествие изменит мою жизнь!
На полпути через долину карета герцога наткнулась на валун, левое колесо отвалилось, и повозка упала. Федерико вылез оттуда, как разъяренный бык, завернутый в одеяла, с багровым от бешенства лицом.
— Кто построил эту чертову колымагу? — взревел он.
Чекки ответил, что французские каретники. Их, мол, наняли специально по этому случаю, и они уже уехали из Корсоли.
— В таком случае мы объявим Франции войну! — заявил герцог.
— До того, как починим карету, или после? — пробормотал я.
Гофмейстер, сидевший рядом со мной, засмеялся. Федерико велел его убить. В конце концов беднягу не казнили, но отправили назад в замок и бросили в каземат. Чекки сказал, что знает одного итальянского мастера, который мог бы починить карету. Федерико поехал во дворец, а Чекки тем временем послал за каретниками, которые на самом деле жили в Корсоли, и предупредил их, что, если они не приведут экипаж в порядок, их повесят. Через два дня процессия вновь тронулась в путь. На сей раз нас никто не провожал.
На второй день Федерико пожаловался, что дорога слишком ухабистая, и велел убрать все камни размером больше дуката. Слугам, солдатам и придворным — даже Чекки — пришлось встать на четвереньки и сбрасывать на обочину камни. К полудню дорога стала такой гладкой, что можно было прокатить по ней яйцо. Чекки сказал, что с такой скоростью нам потребуется пять лет, чтобы добраться до Милана. Федерико выругался, а потом приказал забить всех гусей на ближайших фермах и набить их перьями подушки. После этого крестьяне, услышав о нашем приближении, прятали свою живность куда подальше, так что весь удар приняли на себя аббатства.
В конце долины мы остановились в монастыре, где жил аббат Тотторини, который захлопнул перед Мирандой и Томмазо двери во время чумы. Я вспомнил, что монахи готовили великолепное вино и сыр, и решил рассказать об этом Федерико. Герцогу они тоже понравились, причем настолько, что мы задержались там на неделю.
На пятый день я поскакал к отцовскому дому. Хотя наша последняя встреча оставила у меня в душе горький осадок, я надеялся, что время смягчило сердце отца. Мне хотелось, чтобы он увидел, кем я стал.
Дом выглядел так, словно мог упасть при малейшем дуновении ветерка. Я огляделся кругом, но никого не увидел, и позвал отца по имени.
— Я дома! — откликнулся он.
Не знаю, всегда ли у нас так воняло или я просто привык в замке к благовониям, но зайти я не смог и встал в дверях.
Из темноты наконец появилась сгорбленная фигура отца. Его совсем пригнуло к земле, и пахло от него разложением и смертью. Он сощурился, глядя на мой новый кожаный камзол и яркие лосины, но, по-моему, так и не узнал меня, хотя я назвал свое имя. Я обнял его и предложил несколько монет. Отец не мог толком разогнуть пальцы, однако вцепился своими клешнями в мои руки.
— Они розовые! — воскликнул он, перевернув их ладонями кверху.
Я сунул ему монеты между пальцев, сказал, что направляюсь с герцогом Федерико в Милан, и спросил, не хочет ли он взглянуть на процессию.
— Зачем? — просипел отец, сплюнув на пол.
— Рыцари, карета герцога — они великолепны!
— Великолепны. — Он снова сплюнул. — Испания! Испания — вот это великолепно!
— Испания? Да что ты знаешь о ней? Ты никогда не уезжал из долины!
— Мне Витторио рассказывал. Испания великолепна.
— Значит, Витторио удрал в Испанию?
— Он капитан корабля!
— Ну да. А я король Франции.
— Ты завидуешь! — каркнул отец, погрозив мне пальцем. — Завидуешь!
— Дурак ты, — ответил я, сев на лошадь. — И я тоже дурак, что приехал.
Отец попытался швырнуть мне монеты, но пальцы их не выпускали.
Аббат Тотторини ждал моего возвращения. Его жирные щеки обвисли и тряслись от злости. Он прошипел, что все его вино выпито, а сыр и фрукты — съедены. Он, дескать, молит Бога о том, чтобы у всех моих детей выросли хвосты, а сам я подцепил французскую болезнь. Я ответил, что ему не следовало оскорблять меня до нашего отъезда, не то я расскажу Федерико, как он забавляется с монашками. И я не успокоился, пока не убедился, что слуги взяли с собой все недопитое вино и весь недоеденный сыр.
Чуть не забыл! Когда мы только подъезжали к аббатству, то увидели крестьянина, стоявшего посреди поля. Его тощее тело было одето в рубище, из которого торчали голые ноги, упиравшиеся в каменистую почву, как палки, оставленные на солнышке. Солдаты стали смеяться над ним, а он вдруг бросился бежать рядом с герцогской каретой, крича, что его дети померли с голоду, в то время как Федерико жрет, как свинья. Герцог высунул в окошко голову, чтобы посмотреть, кто там орет и почему, и тут крестьянин, лавируя между конями, вскочил на подножку кареты.
Oi me! Не знаю, кто удивился больше — крестьянин или Федерико. Рыцари в мгновение ока разрубили охальника саблями на куски. Он рухнул на землю, а то все продолжали кромсать тело несчастного, хотя душа его давно уже отлетела.
Федерико хотел поскорее добраться до Флоренции и остановиться у Бенто Вераны, богатого коммерсанта, который торговал с Корсоли. Большинство слуг остались в поместье, принадлежавшем Веране, но некоторые, и я в том числе, поселились в его палаццо с видом на реку Арно. Несмотря на то что Верана выглядел суровым аскетом с худым лицом и поджатыми губами, он обращался с нами уважительно, а в делах, говорят, был предельно честен. Дегустатора он при себе не держал и в первый же вечер за ужином сказал Федерико, что, поскольку считает его другом, ему будет обидно, если герцог побоится есть в его доме.
Федерико облизнул губы, не зная, что ответить.
— Ваша честь! — сказал я. — Герцог Федерико не боится, что его отравят. Просто у него деликатный желудок — в точности как у меня, и, пробуя его пищу, я могу предотвратить неприятные последствия.
Герцог кивнул, подтверждая мои слова. К сожалению, другие неприятности мне не удалось предотвратить так же ловко.
Флорентийцы едят иначе, чем это принято в Корсоли. Они употребляют больше овощей — тыкву, лук-порей, бобы — и меньше мяса. Кроме того, они любят шпинат с анчоусами, равиоли готовят с фруктами, а десерт — в форме гербов. А главное, они не злоупотребляют приправами, считая, что специи — это безвкусная похвальба своим богатством. Они вечно ходят с кислыми минами и так озабочены внешней благопристойностью, что она для них важнее сути.
Губы они вытирают не скатертью, а квадратными лоскутами, которые называются салфетками, и едят не с подносов, как мы, а с золотых тарелок, и к тому же прикрывают рот, когда рыгают.
— Мне приходится помнить столько всякой ерунды! — пожаловался Федерико за ужином. — Я почти не чувствую вкуса еды.
— Разве разговор за столом не важнее пищи? — отозвался Верана. Он считал свое богатство такой штукой, которой нужно управлять, а не наслаждаться, и ронял слова так осторожно, словно это были монеты из его кармана. — Неумеренное поглощение пищи ведет к обжорству, а оно затуманивает мозги, точно так же как неумеренное пьянство притупляет чувства. Поскольку тело вынуждено тратить энергию на переваривание, люди забывают о беседе и превращаются в скотов, молча набивающих животы. В моем доме первым блюдом в меню является разговор.
— Радость от прекрасных яств подобна радости от учения, ибо каждый пир — словно книга, — нараспев проговорил в ответ Септивий. — Блюда — те же слова, которые необходимо с наслаждением смаковать и переваривать. Как говорил Петрарка, «с утра я насыщаюсь тем, что вечером переварю; я проглотил мальчишкой то, о чем теперь лишь размышляю».
— В том-то и дело! — воскликнул Верана. — Быть рабом желудка вместо того, чтобы узнать за столом нечто новое, по-моему, недостойно человека. — Очевидно, тут он взглянул на лицо Федерико. Даже мне с моего места было видно, что губа у него отвисла ниже подбородка. — Ну да ладно, — сказал Верана. — Давайте приступим к еде. Только забудь о приправах, Федерико. Лучшая приправа — это общество добрых друзей!
