Иван Наживин - Распутин
XIV
ГОСТИ
За школой на улице послышался звук колес, фырканье лошади и веселые голоса явно подгулявших людей.
— Это кого еще принесло? — воззрился Кузьма Лукич.
Из-за угла вышли две фигуры: маленький, щуплый, с птичьим лицом земский начальник Вадим Васильевич Тарабукин, местный землевладелец, и высокий, худой, с пышными кудрявыми волосами священник с погоста отец Алексей, с сухим лицом и пронзительными глазами. Оба были, видимо, в самом веселом расположении духа.
— А-а, гора с горой! — радостно приветствовал их попечитель. — Подваливай! Эй, Матвей, стулья!..
Но Матвей свое дело знал тонко: он уже тащил стулья.
— А мы едем мимо, слышим: Кузьма Лукич пожаловал… — говорил, блаженно смеясь, отец Алексей. — Ну значит, подворачивай, кобыла, — навестить благодетеля надо…
— Проствейнцем начнете?
— Известное дело: мы люди простые — проствейн нам и по чину полагается. Да и к чему они, эти ваши белендрясы-то городские? Она, матушка, рассейская-то, никому не уважит… Ха-ха-ха…
— Качай! Сергей Иванович, а ты что же? Оробел?
— Это я-то оробел? Ого! Вам вина, должно, жалко, вот вы и придумываете…
— Ха-ха-ха…
Попойка закипела белым ключом. Бабы с грудными младенцами, ребята-школьники, боясь земского, стояли за забором и из-за частой акации с любопытством и завистью смотрели на пиршество. Но их никто уже не замечал. На деревне стоял дикий гам — то мужики чествовали приезд тароватого Кузьмы Лукича.
Вадим Васильевич был из подгородных помещиков. Родитель его, известный на всю губернию картежник и пьянчуга, оставил ему в наследство очень живописно разоренное родовое гнездо на самом берегу Окши, две закладных, два ружья и двух гончих. Вадим был изгнан из четвертого класса местной гимназии за всякие художества и вследствие полной неспособности к наукам поступил вольноопределяющимся{80} в один драгунский полк, получил корнета, но скоро попал в какую-то чрезвычайно грязную историю по картам, вылетел из полка и теперь болтался по городу из трактира в трактир и иногда учинял скандалы. Жена прежнего губернатора, его очень дальняя родственница, пожалела бесприютного молодого человека и провела его в земские начальники. Всеми делами у него ведал его письмоводитель, бывший волостной писарь Авдаков, который долгой практикой своей был приведен к непоколебимому убеждению, что закон, что дышло, — куда повернул, то и вышло. Он судил, карал, миловал, брал взятки, сажал в холодную, порол и как сыр в масле катался. Принципал же его задорно шумел и кричал, что он у себя в участке бог и царь, и требовал, чтобы при встрече с ним все мужики съезжали с дороги в сторону и, пока он не проедет, стояли бы без шапок. Он говорил, что делает это для укрепления престижа власти. Взяток он не брал и за всякую попытку в этом смысле набил бы морду всякому, но взаймы без отдачи брал всюду и везде и не только деньгами, но и хорошими лошадьми, мебелью, ружьями, всем, чем угодно…
Отец Алексей был прежде всего и после всего человек очень определенный. Он не знал никаких сомнений, колебаний, вопросов и свою поповскую линию вел неуклонно: крестил, венчал, хоронил, пел молебны, требовал у Господа дождя или прекращения ливней, служил заутрени, обедни, всенощные и был твердо убежден, что все это так и нужно и что за все это прихожане должны платить ему, причем, если они платили, по его мнению, недостаточно, он торговался, как цыган, и скандалил. Многочисленных ребят своих он усиленно выводил по светской части, потому что народ избаловался и попам приходит житье тесное. Сегодня его вызывал к себе богатый мужик из Лужков Савелий, у которого на дворе что-то стал пошаливать домовой: надо было, чтобы отец Алексей принял соответствующие меры. И отец Алексей пел, кадил, привел таким образом все в порядок и потребовал себе за это пять рублей, а потом, получив их, выклянчил еще сотового меду: Савелий водил пчел, и мед его славился. Возвращаясь домой, он встретил земского, который взялся его подвезти, а свою лошадь отец Алексей с псаломщиком Панфилом отправил прямо на погост. И по пути они закусили…
— Валяй, батька, благоденственное и мирное… — потребовал запьяневший земский.
— Ну куды он годится… — заметил учитель. — Тут нужна октава, а он дерет козлом…
— Не козлом, а благим матом…
— Матом попу не полагается, — сострил Кузьма Лукич. — Он особа духовная, наставник душ наших…
— А я желаю, чтобы возгласил и он! — требовал земский упорно. — Он должен уважить хозяина…
— Вы ему не подсказывайте: он и сам знает, откуда ветер дует… — заметил учитель. — Он видел, как мы на закладке храма-то тут дерболызнули… При таком ктиторе, как Кузьма Лукич, ему будет тут не жизнь, а масленица — вот и подлаживается, как бы сюда попом перебраться…
— А что ж? — согласился Кузьма Лукич. — Вот освятим храм, да и переходи… За милую душу…
— А я настаиваю на своем… — не отставал земский. — Батька, ну?
— Да отвяжись ты, балалайка бесструнная!
— Ну ладно… Погоди, я тебе припомню балалайку… — обиделся земский и вдруг встал, напружился и заорал: — Благоденственное и мирное житие…
— Ха-ха-ха… — загрохотали все. — Ура!..
— Смотри: Сергей Терентьевич ведь близко! — пригрозил вдруг насмех отец Алексей. — Он тебя вот как в газетах продернет, что индо перья полетят!..
— Кто? Сережка? Меня?! — осатанел сразу земский, который вообще во хмелю был не хорош. — Подать мне его сюда сейчас же! Запорю сукина сына на месте… Эй, сторож! Живо! Сюда!
Матвей с подчеркнутым усердием подлетел к столу.
— Па-ади и приведи мне сюда немедленно… этого, как его?.. Писателя-то вашего… Понял?.. Немедленно! Скажи, что господин земский начальник приказали…
— Брось! Не смей! — сказал Кузьма Лукич. — Не моги в моем доме безобразить!
— Как — в твоем доме? — воззрился земский. — Это школа, а не твой дом, свинья тупорылая… Малчать! Я вас всех произведу… Живва, сторож!
— Слушьсь… — подобострастно сказал Матвей и побежал. Кузьма Лукич схватился мертвой хваткой с земским. Учитель воспользовался этим и торопливо скрылся: нагнав Матвея, он приказал ему сказать, что Сергея Терентьевича нет дома, в городе.
— А то с этим дураком в такую кашу все въедем, что и не вылезешь… — сказал он.
— Да нам-то что? — возразил было сторож. — Пущай грызутся…
— Ну, ну… Ты меня знаешь… — строго сказал Сергей Иванович. — Дурака у меня не очень строй… Пока не позовут, сиди и молчи, а позовет, скажи, как я велел…
Он и во хмелю головы не терял, и за это-то особенно и ценил его Кузьма Лукич.
Когда он вернулся к столу, земский уже обнимал Кузьму Лукича и говорил заплетающимся языком, что на таких самородках — Русь стоит, что он его бесконечно уважает, что коньяку так коньяку, это все единственно: для друга он готов на все. Отец Алексей погрозил учителю пальцем, показывая, что он его подвохи понимает, но его отвлек чем-то Кузьма Лукич, и снова батюшка стал блаженно смеяться и икать, как младенец. Через пять минут все с большим одушевлением, хотя и не в такт, выводили: «Вниз да по матушке по Волге…», причем земский заплетающимся языком старался вставить между слов всякие похабства…
— Матвей! Эй! — вдруг взвился Кузьма Лукич. — Матвей!.. Матвей вырос, как лист перед травой.
— Матвей, беги, сбирай сюда мужиков и баб и девок, всех!.. — приказал попечитель. — Чтобы все тут были…
— Слушьсь!..
— Стой, ворона! А чтобы Иван, кучер, гнал бы сичас же в город… к жене… чтобы вина прислала еще… и чтобы одним духом… Понял?
— Слушьсь…
— Так пусть и скажет: запил, мол, Кузьма Лукич — и крышка… Они там знают… Валяй!
— Слушьсь…
Через какие-нибудь полчаса садик при огромном здании школы кипел и ревел, как отделение для буйных сумасшедших. Мужики стаканами глушили водку, которую у Маришки забрали всю дочиста, бабы, жеманясь, тянули наливки всякие, и парфень, и мадеру, девки безобразно визжали песни, громыхали гармошки, висела пьяная матерщина, люди блевали, падали, обнимались, угрожали, славословили. Земский, слюнявый и потный, путался ногами, топтался посреди хоровода, отец Алексей, бессильно повиснув на столе, блаженно смеялся и икал, Сергей Иванович, мрачно вцепившись в волосы, продолжал пить, а Кузьма Лукич поводил дикими, кажется, ничего уже не видящими глазами вокруг и то говорил какие-то бессвязные слова, то принимался дико реготать и ухать и бил со всего маху по столу кулаком, и все тогда летело на землю… И потухавшая заря обливала эту дикую картину багровым зловещим светом, и эти черные мятущиеся люди с дикими мордами были в этом багровом полусумраке страшны.
Кузьма Лукич дико огляделся. Земский, запутавшись ногами, упал посреди хоровода на траву и, не в состоянии встать, ползал по земле туда и сюда, пытался то подняться, то поднять подол какой-нибудь из красавиц, опять падал и сквернословил заплетающимся языком. Девки дерзко ржали ему в дурацкое лицо и издевались над ним. Сергей Иванович встал было, чтобы прийти к нему на помощь, но его резко махнуло в сторону, он прилип к забору и никак не мог от него оторваться и плакал на свое бессилие.
