Артуро Перес-Реверте - Тайный меридиан
Танжер кивнула с очень серьезным, понимающим видом, как будто ей был известен настоящий смысл этих слов. Однако на кораблях – идущих своим курсом, затонувших, стоящих в доках – бывал все-таки Кой, а не она.
Кой позволил себе вздохнуть.
– А может, там есть и сокровище.
Она тоже вздохнула, но, скорее всего, совсем по другой причине. С таинственным выражением лица она подняла брови, словно вытащила сверток с сюрпризом.
– Кто знает?
Она так и сидела, наклонившись к нему, поднятые брови придавали ее веснушчатому лицу сходство с отчаянным мальчишкой, отчего ее привлекательность стала такой естественной, такой натуральноте-лесной, ее источала каждая клеточка этого молодого, золотисто-теплого существа, и близость, непосредственное касание кожи к коже становились непреложной необходимостью. Кой снова ощутил пульсацию крови в икрах, на сей раз это был отнюдь не страх. Снова вспышка света. Снова уверенность. Да, он добровольно ложится в дрейф, и больше не будет ни сожаления, ни раскаяния, В море все дороги долгие. В конце концов – ив этом его преимущество – нет у него спутников, которым надо залеплять уши мягким воском и которые привяжут его к мачте, чтобы не поддался он сладкому пению сирен, нет и богов, которые бы усложняли его положение своей любовью и ненавистью. Он быстренько подвел итог: пропащий, очарованный и одинокий. При таких условиях эта женщина – курс не хуже любого другого.
День постепенно угасал, и желтый свет, который сначала освещал низкие тучи, а потом переполз на вокзал Аточа, перечеркнув длинными, вытянутыми тенями запутанный лабиринт железнодорожных путей, теперь освещал комнату, лицо Танжер, склонившейся над столом, их темные фигуры над морской картой номер 4б3А Гидрографического института Морского флота.
– Вчера, – напомнил он, – мы установили, что находимся на 37°32' северной широты… Это дает нам возможность приближенно провести линию, при том, что нам известно: «Деи Глория» пошла на дно в какой-то точке этой воображаемой линии, между Пунта-Кальнегре и мысом Тиньосо, находясь на расстоянии от одной до трех миль от берега. А может, и дальше. Это дает нам глубины от тридцати до ста метров.
– На самом деле меньше, – решительно сказала Танжер.
Она очень внимательно слушала объяснения Коя. Все было очень по-деловому, словно они сидели в штурманской рубке корабля. С помощью штурманской линейки они провели карандашом линию, которая начиналась на берегу, на полторы мили выше Пунта-Кальнегре, и шла до мыса Тиньосо под большой песчаной излучиной залива Масаррон. В западной части глубины были небольшие, но увеличивались по мере приближения карандашной линии к скалистому восточному берегу.
– В любом случае, – подвел итог Кой, – если корабль лежит на большой глубине, мы не установим его местоположения при тех возможностях, которыми мы располагаем. И тем более не сможем к нему спуститься.
– Вчера я тебе сказала, что по моим расчетам выходит не более пятидесяти метров.
Холод и тишина, вспомнил Кой. И зеленоватый сумрак, о котором говорил Нино Палермо. Кой кожей помнил ощущения, которые испытал при первом глубоком погружении, что было двадцать лет назад, помнил серебристую амальгаму водной поверхности, когда смотришь на нее снизу, голубое, а потом зеленое небо, постепенное исчезновение красок, манометр на своем запястье, стрелка которого показывала, как мало-помалу увеличивается давление вне его легких и внутри них, звук собственного дыхания в груди и барабанных перепонках при вдохе и выдохе через редуктор. И, разумеется, холод и тишину. И страх.
– Пятьдесят метров – уже слишком много, – сказал он. – Тогда нужно погружаться в таком снаряжении, которого у нас нет. Или делать короткие погружения с длительными периодами декомпрессии. Эти неудобно и опасно. Предел разумного риска в нашем случае составляет сорок метров. И ни метра больше.
Она по-прежнему склонялась над картой, задумчиво покусывая ноготь большого пальца. Глаза ее останавливались на отметках глубины вдоль карандашной линии, начерченной Коем, которая покрывала около двадцати миль. Значения глубин иногда сопровождались буквами П, И, К… Это означало соответственно: дно песчаное, илистое, каменистое. Слишком много песка и ила, думал он. За два с половиной века они много чего успели затянуть.
– Думаю, это подходит, – сказала она. – Хватит сорока.
Хотелось бы знать, спрашивал он себя, откуда у нее такая уверенность. В море можно быть уверенным только в одном – в том, что в море никогда и ни в чем нельзя быть уверенным. Если вам удастся сделать все как надо, правильно закрепить груз, во время шторма выбрать нужный галс и нужный ход, не попасть в волнение и ветер больше девяти баллов по шкале Бофора, древняя неприветливая стихия, может быть, и стерпит непрошеных гостей, но дерзостей никаких не позволит. Победа все равно останется за ней.
– Не думаю, что бригантина находится намного глубже.
Казалось, она полностью забыла о Засе и о разгроме, учиненном в ее квартире, с удивлением отметил Кой. Она сосредоточенно рассматривала градуированную рамку карты, и он еще раз восхитился такой целенаправленной волей. От нее он слышал только точные высказывания, никакого хвастовства, никаких поверхностных замечаний. А вот нормально ли это, черт его знает, говорил он себе. Я не знаю ни одной женщины, ни одного мужчины, которые умели бы настолько владеть собой. Ее преследуют, ей только что сделали недвусмысленное предупреждение, а она, по-прежнему уверенная в себе, делает отметки на морской карте. Или она шизанутая или как там таких сумасшедших называют, или она единственная в своем роде женщина. Вполне вероятно, что это действительно так. Ведь она может – после всего, что сегодня случилось, – спокойно работать с карандашом и компасом, как хладнокровный хирург – скальпелем. А возможно, дело в том, что не ее преследуют, а она сама преследует. И все мы – Нино Палермо, меланхоличный недомерок, шофер-араб, секретарша и я сам – всего лишь статисты. Или жертвы. Это все равно.
Он все-таки сосредоточился на морской карте.
Установив широту на параллели, надо было определить долготу, то есть точку, в которой эта параллель пересекала соответствующий меридиан. Оставалось всего ничего – выяснить, какой же это меридиан.
Условно, так же как линия экватора принята за нулевую параллель для установления широты к северу и к югу, за нулевой меридиан принят меридиан гринвичский. Навигационная долгота определяется тоже в градусах, минутах и секундах или десятых долях минуты и на 180° налево от Гринвича считается западной, а направо – восточной. Сложность состояла в том, что Гринвич вовсе не всегда был нулевым меридианом.
– С долготой вроде бы все ясно, – сказала Танжер. – 4°51' восточной долготы.
– Я не так уж в этом уверен. В тысяча семьсот шестьдесят седьмом году в Испании не Гринвич считался нулевым меридианом.
– Конечно, не Гринвич. Сначала это был меридиан острова Йерро, но каждая страна принимала свой меридиан для отсчета. Насчет Гринвича согласие было достигнуто только в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году. Поэтому в атласе Уррутии, отпечатанном в тысяча семьсот пятьдесят первом году, отмечены четыре разных нулевых меридиана – Париж, Тенерифе, Кадис и Картахена.
– Ты много об этом знаешь, – Кой посмотрел на нее с уважением. – Может, больше, чем я.
– Я постаралась узнать. Это моя работа. Если знать, как искать, в книгах все можно найти.
Кой был не согласен, но промолчал. Всю свою жизнь он читал про море, но никогда не встречал ничего о том вскрике, который издает касатка, выпрыгивая из воды с откушенным акулой боком. Ни о самой короткой ночи в его жизни, когда на красноватом горизонте рейда острова Улу в нескольких милях от Южного полюса вечерние сумерки сразу же сменились рассветом. Ни о песнях докеров-негров из племени круменов, поющих лунной ночью в Пуант-Нуар, в Габоне, закончив погрузку бревен аукумеи и араху в трюм и на палубу и расположившись на баке. Ни об ужасе в Бискайском заливе, когда море и небо смешиваются за серой завесой пены, ветер доходит до 80 узлов, бушуют волны высотой 14 метров, они корежат принайтовленные на палубе контейнеры так, словно это картонные коробки, а потом смывают их за борт; вахтенные привязывают себя на мостике, а остальные, подвахтенные, – в каютах, их валяет по полу, бьет о переборки, они совершенно обессилены. Все это было как джаз: импровизации Дюка Эллингтона, саксофон-тенор Джона Колтрейна и ударные Элвиса Джоунса. Такого в книжках не прочтешь.
Танжер развернула генеральную карту, гораздо более мелкого масштаба, чем все остальные, и провела на ней воображаемые вертикальные линии.
– Это не может быть Париж, – сказала она. – Парижский меридиан проходит через Балеарские острова, и тогда получалось бы, что бригантина затонула между Испанией и Италией. Тенерифе тоже не годится – тогда это произошло бы в Атлантическом океане. Значит, остаются Кадис и Картахена…
