Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония
Но как мог он дойти до такого плачевного состояния, что ввязался в эту злосчастную историю с бедной Антониной? Как мог он поступить так безвольно и так глупо? Его охватывал стыд при одной только мысли об этом. Если еще можно допустить, что он вообразил себе, что влюблен в гениальную и знаменитую Дезире, то уж Антонину, жалкую Антонину он точно не любил, ни на минуту сам в это не верил и, между прочим, никогда этого не утверждал. Он ее никогда не любил, и она прекрасно знала, что он к ней безразличен. И все-таки он на ней женился и прожил с ней, якобы как с супругой, несколько кошмарных недель.
Антонина Ивановна Милюкова была умеренно талантливой, умеренно привлекательной и очень умеренно образованной студенткой Московской консерватории. Она не считалась ни особенно уродливой или глупой, ни особенно привлекательной, у нее был своенравный характер, крупные ноги, водянистые глаза и скошенный подбородок. В Московской консерватории многие дамы вздыхали по преподавателю и композитору Чайковскому, они называли его «Петр Великий», что самому композитору казалось крайне неуместным, нелепым и неловким, и при одной мысли об этом он краснел. У своенравной Антонины эти воздыхания переросли в болезненный каприз, навязчивую идею. Это забытое богом существо вбило себе в голову, что Петр Ильич — большая любовь ее жизни. Она писала ему взволнованные письма, угрожала покончить с собой, если он сейчас же не придет к ней в квартиру. Он сжалился и решил навестить бедняжку, и она тут же со слезами бросилась ему на шею. Напрасно он пытался устрашить ее перечислением всех своих недостатков. Она вбила себе в голову, что только с ним будет счастлива. Он согласился на помолвку с ней из жалости и, может быть, еще потому, что не желал больше быть один и надеялся, что она станет ему добрым, ненавязчивым спутником, верным и непритязательным, как собака. Чайковский женился. Друзья были в ужасе.
Все это было неописуемо позорно, начиная со скромного, совершенно лишенного торжественности венчания 6 июля 1877 года в церкви Святого Георгия в Москве (брат Модест и молодой Котек выступали в роли свидетелей), последующей мучительной свадебной поездки в Петербург (Антонина имела наглость спросить: «Ты счастлив, мой дорогой?») и первого совместного выхода в свет (они были приглашены на ужин к Юргенсону в узком кругу друзей) и заканчивая переездом в московскую квартиру, которую госпожа Чайковская содержала в безукоризненной чистоте, но обставила совершенно безвкусно. Тут, собственно, и должна была начаться семейная жизнь, но это было категорически невыносимо!
Обычное стремление Петра Ильича «быть где угодно, только не здесь», не в этой ситуации приняло такой размах, что он решил спровоцировать Бога и посмотреть, не хочет ли тот его смерти. В этом матушка подала ему наглядный пример, а матушку нужно слушаться. Ночью он поспешил к Москве-реке (а дело было осенью, и ночи стояли холодные) и прямо в одежде по грудь зашел в ледяную воду. Ощущение было крайне неприятное. Зуб на зуб не попадал от холода. Он надеялся заработать воспаление легких и тихо от него скончаться. Воспаления легких не получилось, он отделался простудой, так что мерз совершенно напрасно.
Поскольку Бог провокации не поддался, ему пришлось самому искать выход из сложившегося положения. После двух с половиной месяцев «супружеской жизни», часть которой он провел отдельно от своей «злосчастной» в Каменке, он велел Модесту срочно вызвать его в Петербург телеграммой. Он взял отпуск в консерватории и уехал с твердым намерением, никогда больше не видеть Антонину. В Петербурге у него случился нервный срыв. Сначала он кричал и бушевал, потом пролежал сорок восемь часов без сознания в гостиничном номере. Он не вынес всего позора, всей горькой неловкости своего положения: нервный срыв был последним выходом из неконтролируемой ситуации. Испуганная, пришедшая в замешательство Антонина дала безоговорочное согласие на развод. В сопровождении брата Анатолия Петр отправился на Женевское озеро.
«Ах как я хотел смерти! Почему ты не дал мне умереть, о Безжалостный, о Недосягаемый? Я зашел в ледяную воду без страха и сомнения, хотя было темно и рядом могли оказаться злые духи, было очень холодно, я ужасно промерз, но в результате только простудился. Мне пришлось ехать на Женевское озеро поправлять здоровье».
Было ясно: миссия еще далеко не закончена, Безжалостный и Недосягаемый не удовлетворен, он молчит, не улыбается, не сердится — он ждет.
Еще до катастрофы с женитьбой Петр Ильич начал писать два больших произведения, которые он сегодня мог бы назвать лучшими своими работами: Четвертую симфонию и «Евгения Онегина». Он продолжал работать над ними в период своей злосчастной женитьбы и завершил их уже после своего нервного срыва. Он закончил и скрипичный концерт. Самое тяжелое в его жизни время стало расцветом его работоспособности и творческой энергии.
Годы шли, равнодушные к протестам и горестям. Он работал в Москве и в Риме, на Женевском озере, во Флоренции и в Сан-Ремо. Было положено начало ценной во всех отношениях, продолжительной духовной дружбе с Надеждой фон Мекк: он мог жить как ему было угодно, и, когда его вдруг одолевало желание оказаться «где угодно, только не там», где он находился в данный момент, он собирал чемодан и садился в поезд. Его доходы росли, Юргенсон платил ему большие деньги. Постепенно росла и его слава, эта меланхолическая компенсация за неудачно прожитую или совсем не прожитую жизнь. В России имя Чайковский, наверное, стало самым часто упоминаемым в музыкальных кругах, хотя, по подозрению самого Петра Ильича, упоминалось оно нередко с целью гнусного насмехательства. Он приобрел известность и за рубежом. У госпожи фон Мекк уже не было никакой необходимости тайком финансировать его концерты, как когда-то в Париже, на премьере Четвертой симфонии.
Думая о годах своей жизни со времени злосчастного брака и своего выздоровления на Женевском озере до сегодняшнего, уже ускользающего часа, стареющий композитор должен был признать, что работа стала сильнее жизни, отголоском которой она, в сущности, являлась, что его произведения встали между ним и его нелепой жизнью.
«Чего я достиг? Чего мне удалось добиться?» Этого недостаточно, строгому Судье этого мало. Что было после Четвертой симфонии и «Евгения Онегина», лучших его работ, отголосков самого трудного времени? Три большие оркестровые сюиты, оперы «Орлеанская дева» и «Мазепа», фортепианное трио «a la mémoire d’un grande artiste»[10], увертюра «1812 год», написанная по заказу государя к открытию храма Христа Спасителя в Москве, фантазия «Манфред», о которой благосклонно отозвался даже Цезарь Кюи, но какое это имеет значение? Мало, никак не достаточно — одним словом, задача не выполнена. «А теперь я исписался, износился и создать больше ничего не в состоянии. Или еще не совсем исписался? Есть ли еще силы, которые можно мобилизовать как последний резерв?»
«У меня есть домашний очаг», — размышлял композитор. Но не обманывал ли он себя? Чувствовал ли он себя как дома в деревеньке Майданово под Клином, между Москвой и Санкт-Петербургом? Там у него был домик, там он мог кормить кур, ходить за грибами и запускать воздушного змея на широком лугу. Там жил он со своим слугой Алексеем, попавшим к нему на службу юным красавцем много лет тому назад. Теперь он был женат и как объект бесплодных воздыханий совершенно непригоден.
Стало ли ему Майданово родным домом? Разве не помышлял он расстаться с домом, который так хотел считать родным? Майданово было теперь далеко не так прелестно, как раньше: лес вырубили и, если быть откровенным, майдановский пейзаж потерял свою привлекательность.
«У меня есть друзья», — уверяет себя композитор. Но эту мысль он не решился бы произнести вслух даже в одиночестве. Найдутся ли среди его многочисленных приятелей, поклонников и прихлебателей настоящие друзья? Одна только Надежда фон Мекк, таинственная поверенная. Даже братья Николай и Ипполит стали ему чужими, только Анатолий и Модест, повзрослевшие близнецы, остались ему друзьями. Но разве не стали отношения с Анатолием менее близкими с тех пор, как он поступил на государственную службу и превратился в серьезного господина? Модест ему ближе, возможно, потому, что он интересуется искусством, что он в некотором роде коллега — Модя пишет. Есть ли у него талант?
«Может быть, Модя недостаточно талантлив? Может быть, мой любимый брат Модя бездарен?
Остается сестра Саша, с которой мы на протяжении многих лет были так близки. Но теперь она все больше болеет, а болезнь порождает эгоизм. Разве все по-старому, когда я приезжаю в Каменку? Нет, Саша изменилась. У нее дети. Я хочу любить их как своих собственных, ведь своих детей мне иметь не дано. Моя маленькая племянница Вера, Сашина дочь, обречена на смерть, благослови ее Господь. Он дал ей очень короткую жизнь, и, когда она подойдет к концу, Он поманит ее пальцем, и моя племянница Вера умрет. Но есть еще Владимир, Сашин сын. Я хочу любить его как родного сына, поскольку своих сыновей у меня нет. Голосом и взглядом он напоминает мою красавицу маменьку, за которой я должен был следовать. Всегда нужно следовать примеру маменьки.
