Иозеф Томан - Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
— Земля моя обетованная! — жарко целует Мигель лицо девушки. — Все дороги горя пусть приводят к тебе, пусть встречу я на пути моем реки скорби, дай пройти мне страною страданий — все равно к тебе, только к тебе! Душа моя возвращается в тело, и я люблю тебя, как собственную плоть. Любимая моя, светлый день мой, ведь ты — это я, а я — ты…
— Я счастлива, — запрокинув голову, улыбается ему Соледад, — и уже ничего не боюсь…
— Любовь моя! — выдыхает Мигель, сам растроганный силой своего чувства. — Через тебя найду я бога и жизнь, о какой я мечтаю!
Несет Мигель по улицам самодовольство и гордость свою, лелеет их. Дивитесь, смертные, дивитесь, силы неба и ада, — дивитесь мне, мужчине, возлюбленному прекраснейшей из севильских дев!
Мигель идет к Паскуалю — обещал навестить его, — и толпа, заполняющая улицы, увлекает его за собой. Со всех сторон — голоса, голоса, голоса, полные возбуждения:
— Это правда?
— Где это написано?!
— На паперти собора!..
Бушует, гудит, несется толпа. В гуще ее — Мигель, он отделен от нее своими переживаниями. Счастье мое безгранично. Ах, нет! Помеха: ее старички. Она все время думает о них, они стоят между нею и мной. Я не желаю этого! Хочу Соледад целиком, для себя одного! И — немедленно. О небо, как это устроить?
На площади толпы слились в бушующее море. На паперти собора стоит иезуит, движением руки просит тишины. Толпа стихает.
— Возлюбленные братья во Христе! Спешный гонец из Мадрида привез его преосвященству, архиепископу нашему, весть, что в Вестфалии, в земле немецкой, заключен мир!
— Мир! Мир!
— Война, которая тридцать лет опустошала Европу, закончена! — продолжает иезуит. — Ваши мужья, сыновья и отцы двинулись в путь к дому…
— Ура!..
— Из солдат — опять в работники…
— А кто им даст работу? Кто позаботится о них?
— Кто возместит им то, что они потеряли?
Иезуит поднимается на носки:
— Что потеряли они? Ведь они проливали кровь за бога и короля!
— Даром?!
— Честь, оказанная им…
Толпа затопала:
— Ха-ха-ха! На что им честь?
— Они вернутся к семьям, к очагам семейного счастья…
— Мой муж потерял на войне руку! — кричит какая-то женщина. — Не хочу однорукого счастья! Хочу своего мужа целого, а король возвратил мне калеку!
— Даже если б он потерял обе руки, — гремит мощный голос иезуита, побагровевшего от негодования, — то и тогда долг твой, женщина, на коленях благодарить господа…
— Благодарить?! — Голос женщины пронзителен. — Это за то, что мужа мне искалечили?! Проклинать я должна! Знает ли кто, за что мы воевали?
— Молчи! Слава королю!
— Эта женщина права!
— Она позорит короля и народ… Бейте ее!
— Она права! Права! Кто заступится за бедняка? Кто накормит ее, когда ни она не сможет работать, ни ее искалеченный муж?
А самый богатый в Андалузии человек равнодушно проходит через толпу бедняков, думая о своем наслаждении.
Он проходит по улицам бедноты, где нужда зияет голодными зевами дверей, таращится на прохожих пустыми глазницами окон, где нищета капает с крыш, дырявых, как сито, где изо всех щелей выползает беда, как клопы и как тьма.
Рахитичные дети, кукурузная похлебка, просяные лепешки, тощие тела — сквозь кожу просвечивают очертания черепа, а руки трясутся от вожделения к спиртному. Мигель невольно плотнее запахивает плащ, чтоб не замараться, и, брезгливо зажимая нос, ускоряет шаг.
В этом квартале живет Паскуаль.
На каменной стене дома, древнего, как старинная легенда, высечен знак: огромная бабочка. Какая насмешка над домом, грязь которого и смесь отвратительных запахов прибивают душу к земле!
Пройдя через дворик, Мигель поднялся по скрипучим ступеням на галерею, старую, как придорожные камни римских дорог, и постучал в дверь, на которой мелом написано: «Овисена».
— Кто там? — отозвался на стук женский голос.
— Маньяра.
— Войдите, ваша милость.
Возле подсвечника стоит девушка.
— Я Мария, сестра Паскуаля.
Стройная, хорошего роста фигура, бледное, правильное лицо с серьезными глазами, робкие движения, волны каштановых волос, спокойствие, скромная твердость, молчаливая уверенность. Девушка выглядит старше, чем могла бы, — она напоминает лес, который днем и ночью шепчет все те же серьезные и прекрасные слова. Легко дышится возле такого создания, но Мигель не замечает этого.
— Ты не одна? — раздался за дверью пискливый голосок, и в комнату вошла пожилая женщина, сухая, как ветвь засохшей ивы.
— Граф Маньяра, — представляет его Мария.
— О, о, сеньор Маньяра! — кланяется, скрипит женщина. — Какая честь для нас… Я — тетка Паскуаля, ваша милость, Летисия-и-Эбреро…
Звук «р» перекатывается во рту, небогатом зубами, как если бы кто-то проводил тростью по прутьям железной ограды; движения тетки торопливы и незавершенны.
— Счастлива познакомиться с вашей милостью… Много наслышана о вас…
Водопадом льется ее речь, но тут послышались шаги.
— Грубиян, кто зовет гостя, а самого нету дома! — кричит Паскуаль, распахивая дверь. — Прости, Мигель! И добро пожаловать в наш бедный дом. Один стол о четырех ногах, — обрати внимание, все четыре целы! — пять стульев, сундук с праздничными одеждами, скамеечка для молитв да несколько горшков с цветами. Разве это не все, что нужно?
За вином завязалась беседа.
Льстивые и подобострастные слова Летисии, короткие, тихие фразы Марии и лихорадочный рассказ Паскуаля о конце войны.
Однако знатный гость — все молчаливее, все невнимательнее. Сидит, словно глухой, водит глазами по потрескавшейся стене, соображая, как отдалить Соледад от деда с бабкой.
В разгар монолога Паскуаля он встает и прощается. Паскуаль и Мария провожают его на галерею, над которой уже выплыли звезды.
«Быть чем угодно — только вблизи от него!» — думает Мария, глядя вслед Маньяре.
ДОН ПЕДРО КАЛЬДЕРОН ДЕ ЛА БАРКА
«ЖИЗНЬ — ЭТО СОН»
Билетеры смахивают пыль с кресел для знатных зрителей, слуги зажигают огромные канделябры в зале, а на сцене идет последняя репетиция. Актеры в красочных костюмах подают реплики вполголоса — берегут голоса для представления.
Женщины, которые будут в антрактах продавать воду, апельсины, маслины и финики, жмутся в темных углах позади кресел.
Что небо определило,
Что на лазурных таблицах
Божьи персты начертали,
Выразив в тайных знаках
Письменами златыми, —
То никогда не обманет.
Обманывает, кто хочет
С замыслом нечестивым
Те знаки прочесть и проникнуть
Волю неба…[7]
Первая женщина. Как красиво…
Вторая женщина. Я не понимаю, что он говорит.
Третья женщина. Я тоже, но все равно красиво.
Вторая женщина. Стало быть, он — сын того короля?
Первая женщина. Сехизмундо? Ну да! А ты только сейчас поняла?
Вторая женщина. Да я не видела целиком.
Третья женщина. Ужасно, что принц чуть ли не голый и посажен на цепь, как злая собака.
Вторая женщина. Не следовало бы никому показываться таким обнаженным. Это непристойно.
Первая женщина. Да это же театр, тут можно. Это знаменитый актер из Мадрида.
Третья женщина. Актер и есть актер. Они, актеры, никудышный народ, все равно что бродяги.
Первая женщина. Дуреха, этот обедает за одним столом с королем!
Вторая женщина. Репетиция кончилась. Можно разойтись по своим местам.
Перед театром вбит ряд кольев, к которым зрители привязывают своих лошадей. Двадцатилетний юноша со светлыми, развевающимися волосами и тонким лицом осматривает колья с фонарем в руке — в порядке ли железные кольца для поводьев. Осмотрев все, крикнул в темноту:
— Эй, Чико, ты здесь?
— Здесь! — откликается тонкий голос, и на свет выходит десятилетний мальчик. — Чего тебе, Вехоо?
— Слушай внимательно, что я тебе скажу, — говорит Вехоо. — Скоро начнут съезжаться кабальеро. Как крикнут: «Эй, где тут сторож лошадей!» — я отвечу: «Здесь я, ваша милость!» Они: «Вехоо! А, я тебя знаю, парень. Хорошенько сторожи моего коня, на вот тебе реал». И я…
— Возьмешь реал, — подсказывает Чико.
— Правильно, — кивает Вехоо. — Реал-то я возьму, а вот сторожить не буду.
— Как же так? — удивляется Чико.
— А так, что я тоже хочу посмотреть спектакль.
— Кто же присмотрит за лошадьми?
— Да ты, кто же еще!
— Я? С какой это стати?
— А вот с какой: заработаешь. За каждую лошадь — если хорошо будешь сторожить — я отдам тебе половину денег.
Чико радостно всплескивает руками:
— Идет, Вехоо! Я посторожу.
— Тссс! Начинается. Стой около меня и молчи.
Подъехало несколько всадников.
— Эй, где тут сторож?!
— Я здесь, ваша милость. — Вехоо поднимает фонарь. — Приставлен к лошадям, готов служить вашей милости, а зовут меня Вехоо.
— Вехоо? Странное имя, — замечает Мигель.
— Я родом из Эстремадуры, — поясняет Вехоо.
