Валерий Замыслов - Иван Болотников
— Примем осаду!
Васильев постоял, послушал и ударил булавой по красному перильцу.
— Так и порешим, донцы!
Атаман и старшины начали было сходить с помоста, но их остановил громкий возглас казака, прискакавшего к майдану от Засечных ворот:
— Погодь, батька! Царев посол-боярин в гости прибыл. До тебя, батька, просится!
Васильев приказал:
— Проводи боярина в мой курень.
Федька Берсень недовольно глянул на атамана и вновь взбежал на помост.
— Пошто в курень? А не лучше ли здесь послушать царева боярина? На круг его, донцы!
— На круг! — дружно воскликнули казаки.
По лицу атамана пробежала тень: хотелось погутарить с послом с глазу на глаз. Но теперь уже поздно, против круга не попрешь.
— Сюда боярина!
Вскоре к майдану подъехал посольский поезд — крытый возок и несколько груженых подвод в окружении полусотни стрельцов в голубых кафтанах. Из возка сошел на землю царев посол в долгополой бархатной ферязи. То был московский боярин Илья Митрофаныч Куракин — полнотелый, среднего роста, с крупным мясистым носом. Приосанился, посмотрел на казаков без опаски.
— Где тут ваш атаман?
— Я атаман, — дурашливо подбоченился Секира и, выпятив грудь колесом, покручивая черный ус, шагнул к боярину.
— Рожей не вышел, — буркнул Куракин.
— А чем моя рожа плоха?
— Холопья твоя рожа. Не мельтеши!
Глаза Секиры сердито блеснули.
— Угадал, боярин, холопья. Когда-то у князя Масальского на конюшне навоз месил. А ноне вот казак, и шапку перед тобой не ломаю. Кланяйся мне!
— Прочь, смерд! — ощерился Куракин. — Прочь, голь перекатная!
— Братцы! — вскинулся Секира. — Боярин нас смердами лает! Собьем спесь с боярина!
Казаки озлились, тесно огрудили Куракина. Секира подскочил к боярину и сорвал с его головы высокую горлатную шапку; напялил на себя и вновь подбоченился.
Куракин весь так и зашелся от неслыханного оскорбления.
— Рвань!.. В железа пса!
— Казака в железа?
Секира сверкнул перед лицом Куракина саблей.
— Стрельцы! — взревел боярин.
Стрельцы заслонили Куракина, замахали бердышами. И быть бы кровопролитию, да атаман не позволил. Перекрывая шум, закричал:
— Стойте, донцы! Остыньте! Послов не трогают! Дорогу боярину!
Казаки нехотя расступились, пропуская боярина к помосту. Васильев молвил миролюбиво:
— Ты уж прости мое войско, боярин. Горячий народец.
— Не прощу! — затряс посохом Куракин. — Не токмо мне — государю хула и поруха. То воровство!
— Здесь те не Москва, боярин. Не ершись, — спокойно, но веско произнес Федька Берсень.
Куракин глянул на казака, на взбудораженный круг и будто только теперь понял, что он не у себя на Варварке, а в далекой степной крепости с гордой, необузданной казачьей вольницей. И это его несколько остудило.
— Отдайте боярину шапку! — приказал Васильев.
Секира нехотя снял дорогую боярскую шапку, и она, под улюлюканье и насмешливые выкрики донцов, поплыла к помосту.
— Прости, боярин, — вновь промолвил Васильев, возвращая Куракину горлатку.
Тот поперхнулся, побагровел и осерча нахлобучил шапку. Васильев указал Куракину на помост.
— Прошу, боярин.
Куракин не спеша поднялся перед тысячами устремленных на него усмешливых глаз. Никогда еще боярину не приходилось держать речь перед таким многолюдьем. Площадь кишмя кишит. А лица! Разбойные, наглые, дерзкие, никакого тебе почитания, так и норовят охальным словом обесчестить. Смутьяны!
Вспомнились слова думного дьяка Посольского приказа Андрея Щелкалова:
— Путь твой будет нелегок, Илья Митрофаныч. Нижние казаки на Дону своевольны. Особо не задирайся, но и государеву наказу будь крепок. Не давай Раздорам спуску. Пусть ведают — то земля великого государя, и он на ней бог и судья. Держись атамана Богдана Васильева. Был от него человек. Атаман хочет жить с Москвой в мире и помышляет призвать казаков на службу государю.
«Призовешь таких, — невольно подумалось Куракину. — Крамольник на крамольнике. На дыбе бы всех растянуть. Сам бы кнутом отстегал каждого».
— Гутарь, боярин! — поторопил Берсень.
— Гутарь! — потребовал круг.
Куракин оглянулся на Васильева.
— Придется говорить, боярин. Теперь с круга не отпустят.
Куракин вытянул из-за пазухи бумажный столбец с царскими печатями, сорвал их, развернул грамоту и принялся нараспев читать:
«От царя и великого князя Федора Ивановича, всея великий и малыя и белыя Русии самодержца, в нашу отчину Раздоры низовым донским атаманам…»
— Давно ли Раздоры московской вотчиной стали? — дерзко перебил боярина Федька Берсень. — Нет, вы слышали, донцы?
— Слышали, Федька! Не согласны!
— То казачья земля!
— Брешет посланник! Не мог царь так отписать. То бояре в приказе настрочили!
Чем больше кричали казаки, тем больше наливалось кровью лицо Куракина.
— Замолчите, злодеи! На грамоте царевы печати!
Но визгливый голос боярина утонул в недовольном реве вольницы. Атаман с досадой поглядывал на Берсеня.
«И чего лезет? Кто в Раздорах атаман — я или Федька? Дело дойдет до того, что казаки побьют государева посланника».
Застучал булавой о помост.
— Уймитесь, братья-казаки! Дайте гутарить боярину!
Круг мало-помалу утихомирился. Но разгневанный Куракин уже не мог читать грамоту: кудреватые буквы плясали в глазах. Свернул столбец и запальчиво передал царев наказ своими словами:
— Повелел великий государь в верховые городки и на Волгу разбоем не ходить, азовских людей не теснить, дабы жить царю в дружбе и мире с турецким султаном. А еще повелел вам великий государь беглых холопей и крестьян у себя на Дону не принимать и не укрывать, а тех, что сейчас на Дону и в городках упрятались, немедля выдать прежним владельцам…
— Буде, боярин! То Бориски Годунова присказка. Много наслышаны, вновь оборвал посланника Федька Берсень. — Чуете, донцы, как нас в капкан заманивают? На Волгу — не ступи! Азовцев — не задорь! Беглого мужика — в железа и к боярину! Хотите так жить?
И вновь забушевало казачье море:
— Не хотим, Федька!
— Азовцы каждо лето войной ходят! В полон донцов берут!
— Туркам в неволю продают! Ужель обиды терпеть?
— Ходили и будем ходить!
Не удержался и Болотников. Закипел. Протолкался к самому помосту и встал супротив посла, опустив тяжелую руку на серебряный эфес сабли.
— Ты вот что, боярин. Ты на нас оковы не надевай! Хватит с нас и былой неволи. Вот так натерпелись! — чиркнул ребром ладони по шее. — О беглых тут кричишь. А мы здесь все беглые, все из-под боярского кнута бежали. Но теперь господам нас не достать. Кишка тонка, боярин! Ни один беглый с Дона не уйдет. А коль силой сунетесь — головы посрубаем! Так Бориске Годунову и передай. Не быть на Дону боярской неволе.
— Не быть! — взметнулись над головами тысячи сабель.
К Куракину метнулся Васька Шестак; выхватил бумажный столбец, скомкал и бросил в круг. Грамоту подхватил Устим Секира и, не долго думая, подбежал к боярскому возку и сунул царев наказ под рыжий кобылий хвост.
Круг так и взревел от неудержимого хохота, а Куракин охнул и что-то беззвучно зашлепал губами. Слепая, клокочущая ярость исказила его лицо. Попытался что-то выкрикнуть, но спазмы перехватили горло.
Васильев, поняв, что казаки теперь и вовсе не будут слушать боярина, высоко взметнул над головой булаву.
— Кончай круг, донцы!
Васюта, Юрко и Секира направились к кабаку. Болотников предупредил:
— Шибко не напивайтесь. Позаутру в станицу тронем.
— На ногах будем, батько, — весело заверил Секира.
Берсень повел Болотникова в свой саманный курень. Был возбужден, всю дорогу сердито выплескивал:
— Годунова проделки. Хочет казаку петлю накинуть.
Не угомонился Федька и у себя за столом. Опрокидывал чарку за чаркой и все так же сердито гутарил:
— Годунов нас, как волков, обложил. Ни проходу, ни проезду. Сунулись как-то в верховые городки за товаром — не пропустили. На годуновские заставы наткнулись. От ворот поворот. Это нас-то, казаков? Нас, кои от поганых и янычар Русь заслоняют? Нет, ты чуешь, Иван?
— Чую, Федор. Годунов лишь верховых служилых жалует, тех, что волю на хомут сменяли.
— Воистину на хомут. Слышал: в Ельце, Воронеже и Курске казаков вынудили на государя ниву пахать. Казаков!
— И в Осколе десятинная пашня[65]. Весной десяток казаков в станицу прискакали. Сбежали из Оскола. Не захотели сохой степь ковырять. Так их было в острог, едва на дыбе не растянули. Добро, из крепости удалось выбраться, а то бы гнить в застенке. Вот как служилых зажали, — хмуро проронил Болотников.
— Не всех. Много лизоблюдов развелось да прихлебателей боярских. Годунова доброхоты! Им и деньги, и хлеб, и оружие.
