Валерий Замыслов - Иван Болотников
— А чего ж он боится?
Секира картинно подбоченился, крикнул задорно:
— А ну скажи, скажи, казаки, чего нечистый боится?
— Горилки, — изрек вдруг дотоле молчавший Гаруня.
— Горилки!.. Горилки! — громогласно понеслось по станице.
Секира молитвенно воздел руки к небу.
— И до чего ж разумное войско у тебя, господи!
Спрыгнул с бочонка и ступил к Болотникову.
— Горилки треба, батько. Иначе не выбить черта. Дозволь из погребка бочонок выкатить. Дозволь на христово дело.
Так в погребе же последний.
— Ведаю, батько. Но ужель казаку с чертом ходить?
Секира пал на колени, сотворил скорбную рожу.
— Избавь от нечистого, батько!
Болотников рассмеялся, обратился к кругу:
— Мучается казак, донцы. Избавить ли его от сатаны?
— Избавить, батько! — рявкнуло воинство.
— Кати бочку, Секира! — махнул рукой атаман.
До перетемок гуляли казаки: плясали, боролись, горланили песни… А по мглистой степи разъезжали сторожевые дозоры, оберегая станицы от басурманских набегов.
ГЛАВА 3
РАЗДОРЫ
Пленный татарин так ничего толмачу и не поведал. Не испугала его и сабля Емохи, когда тот захотел отрубить ордынцу голову. Закричал, забрызгал слюной.
— Что он лопочет? — спросил Болотников.
— Лается, атаман. Называет нас презренными шакалами и шелудивыми собаками, — пояснил толмач.
— Дерзок ордынец.
Емоха вновь подступил к татарину с саблей.
— Не пора ли к аллаху отправить, батько?
— Аллах подождет, Емоха, — остановил его Болотников. — Нам татарский умысел надобен. Неспроста юртджи в Поле лезли.
— А может, на огне его поджарить?
— Этот и на огне не заговорит.
Болотников прошелся по куреню. Упрям ордынец! Свиреп, отважен, и погибель ему не страшна.
— Уведи его пока, Емоха, и покличь мне старшину.
Вскоре в курень явились старшина — пятеро выборных от круга. Среди них был и Гаруня.
— Нужен совет, донцы, — приступил к делу Болотников. — Ордынец уперся. Ничего не скажет он и под пыткой. Как быть?
Казаки не спешили: атаман ждет от них разумного совета.
Первым заговорил домовитый станичник Степан Нетяга, пожилой казак лет пятидесяти.
— Дозоры молчат, атаман. Татар в степи нет. Мыслю, пока нам нечего опасаться… А поганого посади в яму, и не давай ему ни воды, ни пищи. Не пройдет и двух дней, как он все выложит.
Выборные согласно закивали головами, один лишь Гаруня окаменело застыл на лавке.
— А ты что молвишь? — обратился к нему Болотников.
— Нельзя мешкать, хлопцы. Лазутчики зря к заставам не полезут. Надо, чтобы поганый заговорил немедля.
— Но татарин и под пыткой ничего не выдаст, — пожал плечами Нетяга.
— Выдаст… Выдаст за деньги. Надо отдать поганому часть нашего дувана[61]. Не было еще татарина, чтобы на золою не позарился, — проговорил Болотников.
— Дуван… поганому?! — вскинулись выборные.
— Не дело гутаришь, атаман. Дуван мы большой кровью добывали. Сколь добрых казаков за него положили. И теперь выкинуть басурману? — осуждающе высказал Нетяга.
— Не дело? — посуровел Болотников. — А дело будет, коли Орда на Русь хлынет. Ежели мы разгадаем помыслы татар, то успеем упредить все засечные крепости. И тогда спешно соберется рать. Соберется и достойно встретит поганых в Поле. Ни один ордынец не погуляет по Руси. Так неужель своих полтин пожалеем?
— Добро гутаришь, атаман, — молвил Гаруня. — На что казаку злато? Был бы конь, степь да трубка. Нехай берет злато татарин. Он его повсюду рыщет, он за него и башку потеряет. Нехай!
— Знатно молвил, Гаруня. Знатно.
— Так ли, донцы?
— Так, атаман, — согласилась старшина.
Однако Болотников заметил, что Нетяга кивнул неохотно: жаден был казак на деньги.
Подняли из подполья окованный медью сундук, отомкнули замок, откинули крышку. Резанули глаза самоцветы, золотые кубки и чаши, серьги, перстни и кольца, подвески и ожерелья.
— Добрая казна, — крякнул Емоха.
Степан Нетяга молча ткнулся на колени и запустил руки в дорогие каменья; пальцы его слегка дрожали.
— Богат, богат сундук, станишники.
— Тьфу! — равнодушно сплюнул Гаруня, едко дымя люлькой. — Бабам на побрякушки.
Болотников отсыпал в карман три горсти золотых монет и горсть самоцветов.
— Поди, хватит поганому?
— А не лишку? — насупился Нетяга.
— В самый раз. Ордынец на малое не польстится. Спускайте сундук, други.
Болотников приказал привести толмача и татарина. Когда тот появился в курене, Иван высыпал на стол золото и каменья.
— Вот твоя добыча, поганый.
Глаза татарина алчно загорелись. Такой добычи он не мог бы взять даже в самом удачном набеге: не так уж и много оставалось в чувале после хана, темников[62] и сотников. А на эти самоцветы и деньги он заведет себе табун лошадей и стадо баранов. У него будут новые юрты и много юных красивых жен.
Ордынец метнулся к столу и начал было сгребать добычу в карман, но на его ладонь опустилась тяжелая рука Болотникова.
— Не торопись, поганый. Вначале об Орде поведай. Что замыслила она противу Руси?
— Я все скажу, иноверец. Через десять дней всемогущий хан Казы-Гирей сотрет с лица земли все ваши порубежные города и пойдет к Москве. Он сожжет вашу столицу и положит к своим ногам Русь.
— Замолчи, собака! — подскочил к татарину Емоха, выхватив из ножен саблю. Но Болотников остановил его движением руки.
— Не ярись. Сядь! — сохраняя спокойствие на лице, произнес он.
Емоха опустился на лавку, а Болотников встал подле татарина.
— Много ли у Казы-Гирея туменов?
— Много, урус. Пятнадцать темников съехались в Бахчисарай.
— А что юртджи искали в степи?
— Дороги для ханскою войска.
— Что еще?
— Мы хотели узнать, велика ли рать урусов стоит на засеке. Нам нужен ясырь[63].
— Погнался за ломтем, да хлеб потерял, — усмехнулся Болотников. — В ясырь-то сам угодил. Забирай свою добычу.
Татарин проворно подмел со стола самоцветы и золото, шагнул к Болотникову.
— А теперь отпусти меня в степь, урус.
— В степь ты уйдешь позднее, когда пойдет на Русь войско Казы-Гирея. А покуда посидишь у нас в полоне.
Иван выехал в Раздоры с Васютой, Юрко и Секирой. Спешно гнали по степи коней: надо было как можно быстрее доставить весть главному казачьему городу.
Мимо, через каждые две-три версты, мелькали сторожевые курганы; на вершинах их стояли казачьи посты и зорко вглядывались в степь. Тут же, у подножий курганов, разъезжали конные станичники, готовые по первому приказу дозорного скакать в засечную крепость.
От Родниковской заставы до казачьей столицы — более двадцати верст. Гнали лошадей без передышки, и вот за холмами показались Раздоры, обнесенные высоким земляным валом и дубовым частоколом. Крепость имела двое ворот и несколько деревянных башен с караулами. С трех сторон Раздоры окружал глубокий водяной ров, а с четвертой — крепость защищал Дон.
Степные ворота были закрыты: они распахивались лишь в день выхода казачьего войска в набег или для отражения кочевников.
Обогнув крепость, поскакали к Засечным воротам. Через ров был перекинут легкий мост на цепях, который в любой момент мог подняться к башне и перекрыть ворота.
Караульные, заметив за кушаком Болотникова атаманский бунчук[64], не мешкая, пропустили казаков в крепость.
— У себя ли атаман? — придерживая лошадь, спросил Иван, зная, что атаман Васильев часто выбирался в степь на охоту.
— В курене. Аль с худыми вестями? — спросил дозорный.
Но Болотников уже не слышал: огрев плеткой коня, он помчал к атаманскому куреню.
Возле просторной и нарядной избы Богдана Васильева прохаживались двое казаков с саблями и пистолями за синими кушаками. Иван спрыгнул с коня и ступил к крыльцу, но караульные дальше не пропустили.
— Спит батька. Нельзя!
Болотников повел широким плечом — казаки отскочили в сторону.
— Не до сна, други.
Взбежал на крыльцо, пнул ногой дверь.
— Куда? Куда, чертов сын! — закричали караульные, но Болотников уже входил в горницу.
Васильев почивал на широкой лавке, громко храпя на весь курень. Иван потряс его за плечо.
— Проснись, атаман!
Васильев, позевывая и потягиваясь, поднялся.
— Чего прибыл, Болотников?
— Поймали юртджи, атаман.
— Юртджи?.. Что доносит лазутчик?
— Через десять дней Казы-Гирей выйдет из Бахчисарая. Намерен двинуть пятнадцать туменов к Москве.
Лицо Васильева стало озабоченным, в темных глазах застыла тревога.
— Не сбрехал лазутчик?
— Не сбрехал.
