Вячеслав Софронов - Кучум
— От кого передать поклон? — крикнул Сейдяк, обернувшись, но ответ не долетел до него.
БЛАЖЕНСТВО ОБРЕЧЕННЫХ
Суматошная московская жизнь не прекращалась ни на один день. Ни каждодневные казни, ни набеги крымского хана, ни ссылка бояр, казалось, не могли смирить, заставить жить иначе, запереться в домах или совсем покинуть город его многочисленных обитателей. Мало того, ежедневно в Москву прибывали десятки, если не сотни, дворян, стрельцов, ремесленных умельцев, крестьян и просто оборванцев, которых влекло сюда что-то притягательное, сладостное, желание быть приобщенным к делам, здесь творящимся. И все они исчезали, растворялись меж слобод, усадеб, княжеских дворцов, а назавтра выходили на кривые, мощенные плахами улицы, уже ощущая себя едва ли не старожилами: так же бойко толкались, дрались, спешили по своим, лишь им известным и понятным, делам, полупрезрительно поглядывая на сидевшего на возу мужика, только что въехавшего через городскую заставу, и от удивления и необычности всего увиденного широко раскрывшего рот.
— Эй, дядя, ворона влетит, — орали ему на ходу шустрые мальчуганы.
— Гляди, шею сломаешь, — вторили сомлевшие от тяжкой ноши на плечах мужики.
— И откудова они только прутся… — брезгливо поджимала губки выглядывающая из-за занавеси возка чванливая боярыня.
А мужик, плохо соображая, куда он попал, забывши, зачем ехал, глазел, не пытаясь скрыть изумления, по сторонам, слышал и не слышал колкие выкрики и почти не правил захудалой лошаденкой, которая сама по себе включалась в уличное движение, влекомая им, как речной водоворот втягивает сухие ветви, несет древесную кору, сухие листья, направляя их все дальше и дальше от берега в огромное, бескрайнее море, где тем и суждено будет утонуть, затеряться навеки.
Так и московские улочки, покрутив, повертев приезжих и коренных жителей, возы, повозки, кареты, пеших и конных, сталкивая и соударяя их друг с дружкой лбами, боками, цепляя за одежду, оглобли, тюки с поклажей, заставляя браниться и ссориться, в конце концов выносили к стенам Кремля, а оттуда — на главную московскую площадь.
И тут… и тут мигом смолкали гомон, ругань, крики, смех и бабий визг. Руки сами тянулись к шапкам, поднимались ко лбу, и осеняли себя москвичи и прочий люд широким крестом, широко распахивались, тая ужас, глаза, застывали дыхание и кровь, горячая московская кровь стыла в распаренном от людской давки теле, и вся толпа, прекратив малейшее движение, цепенела, уставившись на широкий помост в центре площади.
А там, на помосте в чурбак дубовый воткнут огромный топор и рядом стоит в красной рубахе, чешет волосатую грудь детинушка роста саженного, зубы скалит, ждет, когда приведут к нему мученика из подвала темного, по рукам, по ногам железом скованного, железом каленым пытанного, все как есть на духу рассказавшего, друзей-товарищей, мать-отца оговорившего.
Рядом с помостом сидят на креслах узорчатых, бархатом красным обитых, сам царь Иван Васильевич с сыновьями, с любимыми боярами. Бояре те, как лист осиновый, дрожмя дрожат, молитву шепчут. А ну, как на них царь глянет, взгляд на ком остановит, да спросит тихонечко, шепотком сумрачным: "А мне про тебя, такой-сякой, говорили-сказывали в застенке пыточном злодеи, к смертушке приговоренные, будто бы ты с ними в сговоре был, мед-пиво из одного ковша пил, речи дерзкие против меня держал. А пойди-ка, мил дружок, на место лобное, попрощайся с народом московским, поклонись на все четыре стороны, да положи головушку свою на чурбак-плаху палачу под топор".
Есть ли, нет ли вины за боярином, а не смеет на царя Ивана Васильевича глаз поднять, сидит, как курица мокрая на насесте, об одном мечтает-думает, как бы скорее домой заявиться, двери, ворота на засов крепкий запереть, жену, детишек к груди прижать, еще одну ночь в мягкой постели поспать.
Вот ведут по ступеням наверх боярина, на казнь привезенного. Ноги по ступеням тащатся, два дюжих мужика волокут его, торопятся, дышат тяжело. Подтащили к батюшке, тот несчастному крест к губам приложил, грехи отпустил, молитву шепчет. Потащили любезного дальше, к чурбаку дубовому, вниз кинули, голову пригнули, а он вырывается, на народ московский в последний раз глянуть желает, с семьей попрощаться, на храмы перекреститься. Да не дают ему встать-подняться, крепко молодцы держат. Палач сбоку подошел, приладился, поднял топор, блеснул лезвием, глаз на царя скосил — приказания ждет. А царь отвернулся, в боярские лица криво глядит, выискивает, выбирает, кто из всех белей лицом сделался. Вон и оба англичанина стоят, не шелохнутся. И вся площадь, людьми полная, замерла, смолкла. Старший сын Иван тоже окрест озирается, а младший Федор голову вниз опустил и глаза для верности смежил, уши ладошками прикрыл. Еще раз Иван Васильевич оглядел бояр, каждого озрил, оглядел, словно крапивой ожег. Крепятся бояре из последних сил, боятся страх выказывать, а по лбам, по щекам пот бежит-струится, в густых бородах теряется. Усмехнулся царь, на палача взгляд перевел, дернул правой щекой, глазом моргнул.
Просвистел топор, упал на чурбак точнехонько чуть повыше плеч, пониже головы. Свистнул топор, хрустнули тонкие косточки, вскрикнул боярин казненный, последнее в своей жизни слово выкрикнул. А что крикнул? Бога ли просил душу принять раскаявшуюся или царя хулил, или с молодой женой прощался, завещал сына беречь, за смерть его отомстить. Кто знает… Кто то слово слыхал… Весь народ, на площади собравшийся, как один человек выдохнул, вздох могучий над головами пронесся, галки-воронье с колоколен, с домов поднялись, крик подняли. Воронье, оно не хуже человека смерть чует, завсегда к дому казненного летит, черным кружевом забор облепляет, утыкивает. Птица ворон зря не каркнет, прежде подумает, непременно на изменника государева укажет, криком своим к обнаружению его поспособствует.
Сказывали государю, будто бы бояре многие, как воронье к ним слетится, на заборе усядется, обоснуется, так они с пищалей по ним из оконцев палят, распугивают — боятся как бы смертушку не навели. Едет, бывалочи, государь по городу и как увидит, на чьем заборе воронья более всего сидит, велит прямиком туда и править, поворачивать. Взойдет в дом и прямо в горницу, а навстречу хозяин выбегает белехонек, как первый снег на землю павший.
"Чего-то воронье до тебя тянется… Видать, чует чего…" — вымолвит государь и воздух ноздрями широкими в себя вберет. Постоит, поглядит, скривится и обратно на двор, в санки, да и погнал далее. А боярин после слов царевых и себя не помнит, ноги не держат, шея горит, чешется, словно блохами накусанная. Едва до кровати дойдет, упадет, и бывали случаи, не встанет более, так и причастят, соборуют болезного, на погост свезут. А царю после донесут, мол скончался раб божий после того, как ты в доме его измену учуял.
С детства Иван Васильевич не любил племя блудливое боярское, что мнили себя ему равными. Рубил головы, в реке топил, вешал дюжинами, железом каленым жег, да сил на всех не хватало, не вывел до конца племя иродово, сыновьям оставил.
Особенно любил гостей иноземных на казни водить. Даже ждал специально кто прибудет, приговоренных велел кормить, холить до особого случая, когда иноземные послы в Москву пожалуют. Знал, разнесут, раструбят окрест всей Руси про казни те во устрашение государям иноземным, чтоб они помнили, как царь русский измену выводит.
Вот и сегодня, возвернувшись во дворец, велел Даниила Сильверста с лекарем Елисеем Бомелиусом к себе кликнуть.
— Часто ли сестра моя, королева английская, изменников казнит? — спросил, едва вошли.
Сильверст помялся и хоть заранее знал, что царь поведет речь о казни, не зря велел быть им на площади, но не сразу нашел нужные слова:
— В моей стране нет изменников, — глядя прямо в серые царские глаза, ответил спокойно и с достоинством.
— Совсем нет или найти не могут? — царь, казалось, насмехался над англичанином.
— Если королева лишает кого своей милости бывать при дворе, то они уезжают в свои имения и пребывают там до ее особого указа.
— Слышали мы, — Иван Васильевич хитро сощурился, покусывая ноготь на правой руке, на которой сверкал огромный красный рубин, — будто бы сестру Елизаветину, королеву шотландскую Марию, в темницу запрятали по приказу королевы. — Царь, довольный вопросом, который должен был поставить англичанина в затруднительное положение, терпеливо ждал, пока дьяк перевел, а англичанин несколько раз переспросил его о чем-то, верно, усомнившись, правильно ли он понял смысл сказанного.
— То очень сложный вопрос, — наконец заговорил Сильверст, — надо знать особенности нашей страны. Королева не одна решала судьбу несчастной Марии, королевы шотландской. Был суд, ее обвинили в заговоре… — Посол с трудом подбирал слова, часто останавливался, дожидаясь, пока дьяк закончит перевод. — Мне не дано полномочий обсуждать этот вопрос, — наконец закончил он.
