Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Есиф Захарьинич муж добрый, а и ему Нова Города не сдержать! Не пять ли летов тому убегом спасалси к себе на Торговую! Хоромы еговые тутошние чернь разволочила по бревну, Великий мост разметали, лодьи рубили, перевезников били батожьем… В оружии стала вся Торговая за Есифа, против Софийской стороны… Две недели и перевозу не было через Волхове! Днесь умирились, и Есиф опять на степени, а токмо никто того не забыл! Цьто ни порешат тамо, а с ратью великого князя на борони нам не стать! Витовту поклонитисе? Дак Витовт Василью тесть! Эко вот пакостно-то! И со плесковици миру нет доброго… Римляне, те были великий народ, пожалуй, и нас помудрей, а тоже — пошумели, поратились да и поставили у себя кесарску власть! Во едином цьтоб кулаке! А то как у нас ныне: Плесков, Вятка, Двина — все тянут порознь, и в самом Господине Нове Городи две стороны меж собою не сговорят! Да цьто стороны ти, кончи все порознь! Славна на плотницян, неревляне на пруссов… Тьпфу! Как ето веничейски фряги со своим дожем власть держат? Навроде и у нас: совет господ, владыко, цего не хватат? Кажен новый степенной — с дракою! Али степенного надоть на всю жисть, как того дожа ставить? А кого на всю жисть? Есифа? То-то и оно! Никоторой конечь ни под которым ходить не хоцет!"
Мысль билась вокруг того, о чем говорили уже не раз — об устроеньи очередности власти. Чтобы, значит, по ряду, один за одним, и на полгода чтоб, а дела решать советом старых посадников, кто на степени побывал, кто дела повидал… Зрела мысль, и одного не додумывал, не мог додумать маститый боярин: что когда обмелеет, сгаснет в жестких берегах текущая сейчас через Великий мост река народного гнева, некому станет и на борони выстать за дело новогородское, противу той же Москвы али Литвы.
Богдан Обакунович смотрел, прихмурясь, в заречье. С кормлеными князьями — маститым Патракием и молодым белозерским князем Костянтином (лишенным удела еще покойным Дмитрием и ныне отмщающим за ся) — с обоими говорено, и в говорю ту решено: с великокняжескою главною ратью не встречаться, а грабить окраинные волости московские. Вот только с Торжком пакостно выходило: не послать рати — не удержать Торжка, а послать — быти побиту московскою силой. Владимир Андреич не тот воевода, с коим старик Патракий да шильники новгородские на борони выстанут!
Вздохнув, Богдан тяжелыми шагами пошел назад. Распахнутым опашнем подметая ступени, спустился узкою сводчатой лестницей с заборол по-за стеною, отделявшею владычень двор от прочей, густо застроенной рублеными теремами, клетями и амбарами части Детинца. За стеною, с тем же роевым гулом, шли, и шли, и шли, иные с оружием в руках. Война решалась всем Господином Великим Новым Городом, и стати поперек этого решения нынче не решился бы никоторый из бояр.
Богдан поднялся по тесовой, из дубовых плах, лестнице. Пригибая голову, прошел в обширную, на два света, палату, где заседал нынче боярский совет. Светлыми глазами, вприщур, обвел собрание нарочитой чадя.
— Беда, вятшие! Не весь ли город ныне на вецевой площади! — сказал с суровою усмешкой. — Пора и нам показати ся на степени!
Есиф Захарьинич посмотрел на него с невнятною укоризной:
— И ты туда ж?
— А поглень с заборол, цьто деетси! — отмолвил Богдан Обакунович, опускаясь на лавку, на свое место.
— Надобно выступить владыке! — подсказал кто-то из председящих.
Архиепископ Иван тяжело повел головою в белом клобуке с воскрылиями (носить такой имели право лишь митрополит да архиепископ Великого Новгорода), глянул, изрек:
— Ты, Богдан, выступи тоже, тебя слушают! И Есиф Захарьинич пущай скажет слово!
Оба кормленых князя, молодой и старый, согласно склонили головы. Старик Патракий не был талантлив, как воевода, и сам это знал. Право водить полки досталось ему по наследству, а не как награда за ратные подвиги. Он тронул рукою пышные седые вислые усы, прокашлял, рек:
— Про то, как порешили вести рать, на степени баять не будем! (И саму-то затею начать зорить волости великого князя выдумал не он, подсказали ему пруссы, Богдан с Тимохой Юрьичем. Но Патракий не спорил. Стати на борони противу самого Владимира Андреича не улыбалось и ему.)
Бояре завставали. Кто скинул было опашни, вздевали в рукава, застегивались, хотя на улице в этот день отеплело и хороводы капель падали с мохнатых свесов резных кровель. Холодом веяло не от тающих апрельских снегов — от самого принятого ими решения.
— Втравил ты нас в трудное дело! — шепнул, выходя из покоя, Тимофей Юрьич. Прусские бояре все были заедино, но кольнуть иногда чем-нито приятеля не возбранялось никому. Богдан оскалил зубы волчьей жестокой улыбкой. В 1385 году именно он со славенским посадником Федором Тимофеичем, выдвинули и утвердили решение, ставшее решением всего города: на суд в Москву к митрополиту не ходить, судебное не давать, а судитися у своего владыки, в Нове Городе. Из-за этой-то грамоты, подписанной всеми нарочитыми гражданами и положенной, за печатями, в ларь Святой Софии, и возгорелась нынешняя война. Киприан требовал вернуть ему митрополичий суд, а Новгород ссылался на волю всего города, которую никто отменить не вправе.
Воля всего города была. Люди шли, и шли, и шли, переполняя заречье, готовые отстаивать свои права и вольности с оружием в руках. До горьких слов архиепископа Ионы: "Кто возмог бы сокрушить таковое величество города моего, ежели бы зависть и злоба и разномыслие граждан его не погубили!" — до этих горьких слов, послуживших эпитафией великому вольному городу, было еще очень и очень далеко.
Посылая рать на Двину и в Заволочье, новгородцы еще не ведали того, что створилось в Торжке, где, тотчас по прибытии новгородских послов, вспыхнул бунт, невольным свидетелем которого и даже почти соучастником стал Иван Федоров. Встретить пасхальные дни дома ему не довелось. Почти в самый канун Светлого дня его вызвали во дворец, к князю Василию. Подымаясь по ступеням, восходя переходами до нарочитых княжеских теремов, Иван замечал, сколь многое тут успели поиначить со дня смерти Данилы Феофаныча. И занавесы явились фряжской работы, и расписные шафы, и веницейское, с витою колонкою посередине, окно в верхних сенях, толпа рынд у дверей, где раньше стояли всего два ратника, и простор новых палат, недавно занятых князем Василием, явно не пожелавшим тесниться в горенке своего покойного родителя, — все являло вкус юной хозяйки княжеского дома, воспитанной на подражаниях рыцарской роскоши латинского Запада.
Иван хмурил брови, не понимая еще, плохо то или хорошо и как ему отнестись к переменам в княжеском обиходе. Он намеренно сурово перекрестился на иконы старых киевских и суздальских писем, что казались чужими и чуждыми среди латынских поновлений дворца, и приготовился к нудной долготе "аудиенции" — слово-то одно чего стоит!
Впрочем, Василий Дмитрии принял его быстро, нарушив заведенный Соней чин и ряд, вышел откуда-то сбоку, мановением руки раздвинув толпу ожидавших княжого приема бояр, и увел в прежний батюшков тесный покой, где и дышалось легче, и говорилось свободнее.
— На вас, спутников бегства нашего из Орды… — несколько выспренне начал он.
"Так и есть, дома Пасху справить не придет!" — подумал Иван, догадывая, что воспоследует новый посыл куда-нито. Впрочем, вспомнив неложные рыданья Василия над гробом Данилы Феофаныча, он несколько помягчел и, чуть-чуть улыбнувшись одними глазами, вопросил:
— Срочная служба надобна?
— Грамоту тайную в Торжок, передашь торговому гостю тамошнему…
— Максиму! — подсказал Федоров, отцовым разбойным оком глянув в очи великому князю. — Передаться надумали, што ли, Москве?
Василий принял взгляд кметя прямо и ясно. Научился уже глядеть пристойно княжескому званию своему. Отмолвил:
— Пока не ведаю!
Верно, с этим послужильцем бежали вместях из Орды, сидели в Кракове… Это не проходит. Да и забывать не след, верные слуги завсегда нужны!
— Боюсь, чернь не сблодила б чего!
Иван кивнул, боле не переспрашивая. Подумал, сведя брови, переспросил:
— До Пасхи?! (За полтора дня? Холодные мурашки поползли по коже, когда представил рыхлый снег, неверный лед на Волге и дикую скачку сменяемых на подставах коней.) До Пасхи, поди, не успеть! — высказал.
— Надо успеть! — возразил князь. — Пото и послал за тобой! Княжья служба…
— Вестимо! — оборвал Иван, отметая разговор о награде.
— Кметей выбери сам, много-то не надобно…
— Двоих нать! — возразил Иван, прикидывая, что надо брать Кривого и Кошку, эти выдержат!
Василий, осуровев ликом, вручил ему запечатанную грамоту, перстень с княжою печатью (по нему на всех подставах и ямах не в очередь дадут коней) и кожаный кошель с серебром.
Взошла Соня, Софья, располневшая, похорошевшая. Русским побытом поднесла Ивану чару стоялого меда на серебряном веницейском подносе. Иван принял чару, осушил, поклонился. Софья, слегка зардевшись, коснулась губами его склоненного чела. ("Могла бы и в губы поцеловать!" — подумал.) Оба, князь и воин, встали. Василий коснулся подвешенного серебряного блюда. Вбежал придверник. Иван Федоров тут же наказал ему, кого вызвать, и пошел, простясь с князем, готовить коней. Солнце уже низило, наполняя золотом разноцветные стекла дворцовых окошек, скакать приходило в ночь.
