Искусство и его жертвы - Казовский Михаил Григорьевич

— Бабушка меня не любила, не воспитывала, не пестовала, отдала в семью своего дворецкого. Попрощаться со мною и то не вышла перед отъездом. Что же я могу к ней испытывать? — Помолчав, добавила: — Всех держала в черном теле. Даже сыновей. Уж не говоря про дворню. Чуть не по нее — сразу сечь. А еще был случай: как-то разбудил ее лай собачки, что была любимицей одного из наших дворовых мужиков, так Варвара Петровна приказала ему собачку утопить. Мы весьма печалились по этому поводу. — Но в конце концов Полинетт перекрестилась по-своему, справа налево и тремя пальцами: — Царствие небесное рабе Божьей. Хоть и не любила меня, а все-таки бабушка.

Нет худа без добра: из другого письма Тургеля мы узнали, что они с братом вступили в права наследства, и теперь он полноправный хозяин Спасского-Лутовинова и вообще солидного капитала. Как большой либерал и прогрессист собирался дать вольную всем своим крепостным. А, закончив хозяйственные дела на Родине, сразу же хотел приехать в Париж.

Полинетт его ждала очень. Только о нем и говорила. Обещала учиться прилежно и вести себя подобающе, чтобы он не мог ее ни в чем упрекнуть и гордился успехами дочери. Сильно горевала, если Тургель долго не писал ей писем.

Отношения мои с Полинетт были в ту пору сносные, хорошие. Ведь она слушалась советов, не роптала, проявляла усидчивость и уроки хватала на лету. Память имела превосходную.

Все переменилось к середине 1851 года после известия, что Тургель скоро не приедет: в Малом театре в Москве состоялись премьеры двух его пьес — "Холостяк" и "Провинциалка", он пребывал на вершине славы и хотел ею насладиться в полной мере. Это сообщение больно ранило Полинетт: девочка сразу поняла, что карьера литератора для отца важнее дочери. И почувствовала себя брошенной, никому не нужной. Поведение ее резко изменилось. Перестала слушаться взрослых, огрызалась, даже порой дерзила, а уроки учила кое-как. Часто видели ее за завтраком с заплаканными глазами.

Мама попыталась проявить снисходительность, не ругала и тем более не наказывала несчастную, но когда обнаружилось, что у мамы будет второй ребенок, перестала уделять Полинетт должного внимания, целиком погрузившись в свою беременность. А меня капризы и плохое настроение русской часто раздражали, я дерзила в ответ, и, бывало, мы подолгу не разговаривали друг с другом. Юные, упрямые — что сказать! У меня вообще начинался переходный возраст, я готова была лезть на стену от какой-то внутренней пустоты и неудовлетворенности. Все меня бесили — мама в заботах и думах не обо мне, а о будущем младенце, равнодушный отец и тем более — несносная Полинетт. Иногда мне хотелось ее прибить. Видимо, она меня — тоже.

Между тем приближался 1852 год, и в душе дочери Тургеля появилась новая надежда на скорую встречу с отцом. Стала заниматься прилежнее и вести себя тише, а в игре на фортепьяно делала явные успехи. И как гром среди ясного неба новое письмо из России. В нем Тургель сообщал о двух несчастьях. Дело в том, что в Москве скончался знаменитый русский писатель Николай Гоголь, близкий ему человек. И Тургель сочинил, а потом напечатал в центральной прессе очень проникновенный некролог, где назвал Гоголя великим, гением и т. д. А царю это не понравилось, так как Гоголь находился тогда в опале. Власти усмотрели в опусе Тургеля некую крамолу и дух бунтарства. В общем, завели на отца Полинетт особое дело о неблагонадежности и держали под арестом какое-то время. Правда, по ходатайству друзей, царь смягчился и велел его отпустить, но прогнал из столиц, приказав сидеть безвылазно у себя в Спасском. Значит, и отъезд за границу оказался для него невозможен. Это стало новым ударом для бедной Полинетт.

Мама разрешилась от бремени тоже девочкой. Окрестили сестру Клоди (или, по-испански, Клаудиа, а по-русски, со слов Полинетт, Клавдия). Роды были преждевременные, и малышка еле выжила. Но потом стала быстро набирать в весе (наняли кормилицу) и к шести месяцам превратилась в розовощекого бутуза. Внешне совсем ни на маму, ни на отца не похожа — проявились в ее наружности, видимо, черты каких-то давних предков с Востока — совершенная мавританка, смуглая, кареглазая, волосы волнистые, черные, как смоль. Я слегка ревновала ее к матери — раньше все внимание уделялось мне, а теперь его приходилось делить на двое. Понемногу смирилась. Полинетт же полностью замкнулась в себе и ходила по дому, как сомнамбула. Мама однажды ее спросила: "Почему ты не пишешь писем отцу? Он тоскует в ссылке, для него переписка с близкими людьми — может быть, единственная отрада. Жаловался мне". Полинетт вздохнула: "Мне казалось, я ему давно безразлична". — "Девочка, ну как ты можешь такое говорить! Ты в его мыслях постоянно — регулярно справляется о тебе, о твоей учебе и всегда без задержек высылает средства на твое содержание". — "Я не знала, мадам Виардо, обязательно теперь напишу… Но уже, наверное, лучше по-французски? Русскую грамоту и язык начинаю быстро забывать…" — "Полагаю, можно и по-французски. Главное — пиши".

И действительно написала, вскоре получив от отца ответ, от которого радовалась, как маленькая, танцевала по комнате и бессчетное количество раз целовала конверт.

А весной 1853 года мама и отец собрались на гастроли в Петербург. За Клоди опасаться было нечего — продолжала сосать молоко кормилицы и уже переходила на разный прикорм. Нянька находилась при ней неотлучно. Да и мне уже стукнуло двенадцать, я могла в любую минуту прийти на помощь. Полинетт тоже всегда отзывалась на любые наши просьбы. Словом, родители согласились на поездку в Россию, а тем более деньги там платили приличные, больше, чем в Германии или Франции, в полтора раза.

Накануне их отъезда Полинетт подошла к матери и, потупив взор, прошептала: "Если встретитесь в России с отцом, передайте, пожалуйста, привет от. меня. И скажите, что очень его люблю. Больше всех на свете", — и при этом разрыдалась отчаянно. Мама еле ее успокоила. Говорила: "Вряд ли его увижу — он ведь сослан в Спасское, и визиты в столицы ему запрещены. А у нас, боюсь, не достанет времени его навестить". Девочка вздыхала: "Понимаю, да… Только если вдруг?.." Сохраняла надежду, несмотря ни на что. Ведь надежда умирает последней.

Видимо, Всевышний услышал ее молитвы…

Вот опять отрывки из моего дневника того времени. Процитирую их дословно и оставлю без всяких комментариев.

"3 июня 1853 года. Мама и папа возвратились домой. Оба посвежевшие и веселые. Мамины выступления в Петербурге проходили блестяще, русская публика на руках ее носила. Кроме гонораров были еще и подарки — драгоценные вещи от богатых поклонников. Да, Россия — щедрая страна, хоть и дикая!

Мама рассказала, что виделась с Тургелем. Ради встречи с ней он решил нарушить все свои запреты и, одевшись в платье простолюдина, взяв чужой паспорт, убежал из Спасского в Петербург. Было несколько встреч, как она сказала, "незабываемых"… Что имела в виду? Уж не то ли, о чем я боюсь и подумать?.."

"21 июня 1853 года. Мама получил письмо от Тургеля. Он благополучно вернулся в Спасское, и отсутствия его никто не заметил. Слава Богу! Если мама его любит, то и я, конечно, тоже. Как друга".

"1 сентября 1853 года. Мама вновь беременна. Видимо, мои опасения были небеспочвенны… Но отец сохраняет полное спокойствие. Или не знает ни о чем ("жена Цезаря вне подозрений"), или ему все равно. На душе как-то неспокойно. Будучи в церкви, я клялась перед образом Богоматери, что, коль скоро выйду в будущем замуж, сохраню супругу абсолютную верность. Да, характер мой от отца…"

В феврале 1854 года мама разрешилась опять девочкой. Окрестили ее Марианной. Стоя над кроваткой, я смотрела на сморщенное личико младенца и пыталась различить в нем черты Тургеля. Не смогла. Видимо, сестренка была еще слишком маленькой, чтобы походить на кого-то из взрослых.