Аннелизе Ихенхойзер - Спасенное сокровище
— Делай что хочешь, мой мальчик, — устало и сердито сказала она. — Только оставь меня в покое.
Не говоря ни слова, Вилли встал и вышел из дома.
Брозовская осталась одна. На душе у нее по-прежнему было тяжело.
«Отто столько вынес ради знамени, а я переложила все заботы на сына. Кто знает, сделает ли он все как следует?» Совесть мучила ее.
Раньше на улице и в лавках она гордо смотрела нацистам в глаза, а теперь ходила не поднимая головы.
Однажды она пошла в пекарню Рункеля за хлебом. Там была жена Шиле. Разряженная, словно рождественская елка, она стояла перед прилавком, и ее громкий голос торжествующе гремел на всю пекарню.
— Нет, вы только представьте себе, фрау Рункель. Наконец-то мой муж нашел это русское знамя!
Жена пекаря оцепенела.
— И знаете где, моя милая? Ну, вы просто ахнете, когда я вам скажу. Геллеры зашили его в свои занавески. Что вы на это скажете? Эта бессовестная женщина делает вид, будто воды не замутит, а сама зашивает русское знамя в занавески!
Матушка Брозовская стояла, словно пораженная громом. Внутри у нее все перевернулось.
Знамя у Ольги Геллер?
Ничего не купив, она вышла из булочной и побрела вниз по крутому переулку к маленькому дому Геллеров. Уже издалека она услышала страшный шум, затем увидела грузовик, полностью загородивший узенький переулок. В машину что-то бросали. Подойдя ближе, матушка Брозовская увидела, что это были книги. Здесь же, рядом, с беспомощным видом стоял Август. Каждый раз, когда его любимые книги, словно кирпичи, переходили из рук в руки, он закусывал губы.
А штурмовики все время нарочно роняли книги на землю.
Фашисты бросали книги, в которых была сказана великая правда. Книги Максима Горького, Ленина, Эрнста Тельмана, Маркса. Обнаружив маленький томик Гейне в чудесном переплете, один из штурмовиков с издевкой закричал:
— Ой, от смеха лопну! Этот кривой пес читает стихи!
Он несколько раз подбросил книгу ногой, пока из нее не выпали страницы. Белые листки разлетелись по всему переулку.
Увидев бледное лицо Августа, его сжатые губы, штурмовики весело расхохотались.
«Будьте вы прокляты!» — подумала матушка Брозовская, с болью глядя на Августа. Их взгляды встретились, она едва заметно кивнула ему головой. «Ничего, придет конец их господству, — мысленно сказала она ему. — Они не устоят перед правдой, написанной в этих книгах. Крепись, Август». Он понял этот взгляд и ответил на него. Его глаза сказали: «Отто и ты, вы тоже немало пережили».
После этого события совесть стала мучить Брозовскую еще больше. «В глазах Августа было столько доверия, а я бросила знамя на сына».
Она видела перед собой Отто, когда бандиты тащили его из дома, она слышала его последние слова: «Спрячь знамя!» Эти мысли делали ее такой несчастной, что она почти не раскрывала рта. Когда на улице или в лавке кто-нибудь указывал на нее, когда люди, наклонясь друг к другу, перешептывались, она тяжело вздыхала.
У межевого камня
Прошло полгода. После недолгой суровой зимы растаял снег на полях, и первые теплые лучи солнца согрели окоченевшую землю.
Однажды вечером в середине марта к Брозовским постучался какой-то человек с бритой головой и изможденным серым лицом.
— Отто передает вам привет, — сказал он. — Возможно, он скоро вернется.
Эта весточка согрела Брозовских, как ласковое весеннее солнце.
На следующий день, в воскресенье, Вилли с утра запряг ослика и сказал матери:
— Поедем в поле, мама.
Он бросил на повозку лопату и охапку соломы.
— Ты что, уже копать собрался? — спросила Брозовская.
— Увидишь, — лукаво улыбнулся Вилли.
«Что он хочет делать? — думала она. — Ведь копать еще слишком рано — может ударить мороз».
Повозка громыхала по ухабистой дороге. Луше семенил бодрой рысцой. Все в этот день радовало Минну, даже громыхание повозки и тряска. Ведь скоро вернется Отто! Может быть, уже в следующее воскресенье он вместе с ними поедет в поле.
Она уже мысленно видела его рядом, говорила с ним, гладила его руки.
— Неужели наш отец выглядит так же, как этот товарищ? — робко спросила она.
— От этих мерзавцев можно всего ожидать.
— Боже милостивый, как они мучают людей! — Матушка Брозовская задумалась.
— Ты знамя-то хорошо спрятал? — помедлив, спросила она. — Смотри, чтобы нам не было стыдно перед отцом.
— Тпру! — крикнул Вилли и натянул поводья; он соскочил с повозки, взял лопату и подошел к межевому камню.
— Как ты думаешь, что я выкопаю? — спросил он, изо всей силы нажимая на лопату.
— Откуда я знаю…
Лопата все глубже уходила в землю, выбрасывая тяжелые черные комья.
— Что ты выдумал, Вилли? Некогда мне глядеть, как ты тут дурака валяешь!
В этот момент что-то звякнуло под ударом лопаты. Вилли нагнулся и стал разрывать землю руками. Осторожно извлек он из ямы цинковый ящик и торжественно снял крышку. В ящике лежал знакомый темно-красный бархат.
— Ну что, разве плохо я его спрятал? — гордо спросил Вилли.
Брозовская обняла и благодарно прижала к себе сына:
— Слава богу, что оно цело! Как обрадуется отец! — Она опустилась на колени и погладила бархат. — Все-таки отсырело, — озабоченно сказала она. — Пора его забрать отсюда, а то еще сгниет. Мы его хорошенько высушим дома и перепрячем.
В ее глазах, как бывало, загорелись озорные огоньки. У нее словно камень с души свалился.
Они осторожно поставили ящик со знаменем в угол повозки, прикрыли его соломой и поехали обратно.
Выехав на улицу, ведущую к Рыночной площади, они внезапно услышали звуки духового оркестра.
— Что там у них опять? — спросила Брозовская.
— Это штурмовики для разнообразия устраивают на площади концерт, — ответил Вилли и сплюнул.
Брозовская испугалась:
— Что же теперь делать? Как же мы поедем мимо них со знаменем?
— Если мы повернем назад, мама, это еще больше бросится в глаза.
«Он прав! Придется ехать через площадь! — решила Брозовская. — Проедем по самому краю, никто нас не остановит». Она откинулась назад, скрестила руки на груди и подставила лицо солнцу, стараясь принять спокойный и беспечный вид, — они с сыном возвращаются с воскресной загородной прогулки. Осел трусил равнодушной рысцой, повозка слегка подпрыгивала. Никто не обращал на них внимания. У Брозовской в уголках рта затаилась улыбка.
Если бы только эти надутые индюки знали, что лежит в повозке!
Они были уже на середине площади, как вдруг кто-то окликнул их:
— Эй, Вилли!
Вилли оглянулся и на мгновение чуть отпустил поводья. Луше будто только этого и ждал: почувствовав свободу, он припустился рысью прямо на середину площади, где играл оркестр. Прежде чем Вилли сообразил, в чем дело, повозка уже врезалась в толпу.
Что было делать? Остановить ослика оказалось невозможным. Он упрямо бежал вперед. Люди отскакивали в сторону. Те, что стояли подальше, приподнимались на цыпочки и вытягивали шеи, стараясь разглядеть, что происходит. Одни смеялись, другие осыпали Вилли проклятиями. Нацисты, бросая разъяренные взгляды на хохочущую толпу и на длинноухого нарушителя порядка, продолжали играть.
Остановить Луше удалось, лишь когда он совсем уже наехал на мясника Крюгера, который, надув щеки и не двигаясь с места, упрямо трубил в трубу. Вилли спрыгнул с повозки и принялся увещевать ослика:
— Идем домой! Поворачивайся! Ну!
Но Луше уперся и не желал трогаться. Шиле, стоявший со своей дородной супругой возле самого оркестра, крикнул Брозовской:
— Вы же мешаете концерту! Бессовестная женщина!
«Тоже мне, кошачий концерт!» — подумала Брозовская и сердито сказала:
— А что я могу поделать! Пойдем, Луше, пойдем, мой хороший!
Но в эту минуту мясник Крюгер на секунду перестал трубить, и «хороший» Луше, видно решив, что теперь его очередь, вытянул шею и отчаянно заревел:
— И-а! И-а! И-а!
Вилли изо всех сил рванул за уздечку. Но Луше уперся и стоял как вкопанный.
Пусть все на куски развалится,
Пойдем мы путем своим… —
продолжал играть оркестр.
— И-а! И-а! И-а! — вторил ему на всю площадь мощный тенор Луше.
Брозовская, сидя в повозке, обливалась холодным потом. В это время раздался тоненький голосок сынишки фрау Рункель:
— Мама, этот осел — один из бременских музыкантов,[12] да?
Бац — мамаша с размаху влепила ему пощечину.
— Негодный мальчишка! Слушай лучше, как прекрасно играет оркестр.
Наконец Луше сдался и как ни в чем не бывало затрусил домой.
В этот вечер Луше получил на ужин двойную порцию сена, а Брозовская, вспоминая приключение на площади, смеялась до слез.
Возвращение
Прошло несколько дней. Пассажирский поезд из Галле приближался к Эйслебену. На горизонте показались окутанные серой дымкой терриконы, возвышавшиеся над бескрайними полями, с которых лишь недавно сошел снег. У окна вагона сидел человек с изможденным, бледным лицом. Он был небольшого роста и так худ, что совсем утопал в своем поношенном, непомерно широком пиджаке.
