Алексей Румянцев - Я видел Сусанина
— Хле-е-еб!.. Где хле-еб? — рычала площадь.
— Вали-ись, голытьба, к житница-ам! Круши-и!..
— Для ча, браты? — взвилось насмешливо. — Зерно в монастырь к Ипатию всю ночь возили-и.
— А-аа, ляхи наш хлеб жрать будут?
— Самозваный патриарх всех обману-ул! Бей тушинских!
Людской поток хлынул под гору, к волжским амбарам. Чисто! Житную стражу как ветром сдуло. Все двери — настежь, в пустых сусеках — россыпь неподметенных зерен по углам.
— Увезли-и! — ахнула толпа.
— Изме-ена-а!..
— Вали-ись… к игу-умену-у…
У мясных лавок, под кремлевским заснеженным откосом — не протолкнешься. Куча-муравейник! Только муравейник удивительный, застывший в напряженной сосредоточенности; все тут стабунились плечом к плечу; нет ни яростных воплей, ни шума; глаза устремлены вверх, в одну-единую точку. Над толпою, на крыше присадистой лавчонки-омшаника стоят какие-то люди. «Галич… земское ополчение… не впустить шляхту», — доносится сверху.
Это посланцы Галича и Судая. Четверо приезжих стоят над притихшей, слипшейся в комья толпой, четверо зовут посадских людей к соединению.
— Панских собак мы пощелкали, — страстно выкликал галичанин. — Воеводу прикончили в один хлоп, хищников тушинских — в озеро, под свежий лед; власть ныне у земства. И Галич послал меня к вам. Готовы ли, костромичи, стать воедино? Ворог пленил Ярославль, завтра-послезавтра и здесь он будет… Чего чешемся?
— Судай тоже побил шляхту, что прислана к воеводе за хлебом, — сменил галичанина второй посланец. — А велик ли Судай? Галичу — спасибо: помог нам. Не колыхнулись!.. Дай крепкую руку, Кострома, и сорок воевод нас не осилят.
Второго посланца сменил на гребне крыши третий, за третьим — четвертый… Гости уже надсадили голоса, охрипли, но призывы их были желанны и горячи. Иное словцо падало в толпу, как искра в порох, неистовый рев вздымался тогда. Впрочем, тут же и тишь водворялась: любы народу, — ой, любы же! — великие новости северных городов. Север, оказывается, стряхнул с шеи всех тушинцев и панских выкормышей, присланных для управы от самозванца. Галич первым стал на черту огня, и вот шумят уже восстаниями Судай, Соли Галицкие, Чухлома, Тотьма… Из Вологодчины прискакал к земским людям Галича нарочный человек с открытым письмом: есть-де у них верный воин Давид Жеребцов и говорил-де тот Жеребцов о Ростове, о Ярославле, Тушине, звал-де народ в ополчение против злой иноземщины.
— Аль не знаем повадок панского зверья? Их царя-оборотня? Их самозваного патриарха Филарета? — надрывал голос галичанин. — Докуль черным злыдням поганить святую Русь?
— Шуми, Кострома, подымай стук-бряк! — озорно подхватил судаец. — Ищите своих вожей, своих Жеребцовых. А нас пиши, Кострома, в помощь! Безоглядно пиши-и…
И тут же, у подмостья лавчонок, безместный поп Селифан с монахом Пахомием вели запись в новое, земское ополчение.
ВСХОДЫ
Последние строки, друзья мои…
Рисовать ли напоследок сцены жестокостей, что видела Кострома в тот далекий-далекий от нас декабрьский белоснежный денек? Лютую сечу живописать ли? Искромсанные тела, жертвы кровавые?
Восстаний без жертв не бывает. Лилась кровь насильников-угнетателей, но лилась и кровь восставших. Пламя, дым, набаты; вознялся огнем хлебный торг, затем крыши посада. В кремле спалили приказную воеводскую избу со всеми ее бумагами. Воротные стрельцы кремля, примкнув к мятежу, сумели захватить почти все башенные пушки «с зельем» — пороховыми припасами к ним. Стрелецкий сотник Степан Жабин бежал спозаранок за реку, в монастырское сельцо Шунгу. Воевода Мосальский, переодетый дворовым, тоже пытался бежать.
В проулке его схватили:
— Посто-ой, ряженый!
Стащили драный армяк, под которым оказалась шелковая голубая рубаха. Так в рубахе и привели на торг, на расправу:
— Дорого ль продал себя шляхте?
— Говори, — пытали его, — кто царь-вор в Тушине?
— Для ча крест Дмитряшке-вору понуждал целовать?
Мосальский сознался под плетью, что лжецарь Димитрий — всего лишь беглый поп Сенька с Арбата, что изменники-бояре, и сам он, воевода, и отец его подстроили злою корыстью самозванство того московского Сеньки-попа. Так-де паны подсказывали.
Ярость толпы не имела границ. Воеводу заставляли ползать и целовать лапоть, пытали железом, требовали новых и новых признаний. С торговой площади погнали на Волгу, «в ледяную купель». Там воеводе оттяпали ноги и — еще живого, в заляпанной кровью рубахе — ссунули под лед…
— По-опал Жучка в ручки! — ликовала толпа.
— Пошла душа в рай — хвостиком завиляла!
Под вечер в бушующую Кострому влилось трехтысячное войско северных ополчений: Галича и волостей. Пламя пожаров сбили и к сумеркам заглушили совсем, зато до рассвета, до ранней студеной зари, полыхали за слободами громаднейшие сторожевые костры. Там формировалось ополчение Костромы — пеший и конный строй повстанческих сил.
Когда совершаются большие события, лицо города непременно меняется и молодеет. Те же видишь слободки, улицы, улочки, и вроде уж они вовсе не те, и новое что-то, крепкое, хмельное, влилось в город, и шум старинных площадей вовсе другой, и души людские, что скованы столько лет страхом и гнетом, оттаивали будто бы, теплели, светились… Приходилось ли вам наблюдать, как под утренним весенним солнцем защетинятся вдруг, засветятся живой влагой нежные всходы озими? Гнев тоже дает всходы: «кипит-растет, и снег сойдет, и что посеяно — взойдет!..» Новый-то рассвет встречала Кострома уже совсем иная, грозно ощетинившаяся копьями, накаленная решимостью идти на врага.
— На Яросла-авль, браты!
— На лютых тушинцев!
— Постоим за русскую землю!
…Но тут следуют уже новые события, друзья, они выходят за пределы этой моей книги. Второе путешествие за Стену Веков — увы! — кончилось. Мне остается лишь пожелать новых встреч с вами, читатель.
— До встречи!
Примечания
1
Дьяками в те годы звались должностные лица, чиновники.
2
Предкам Годуновых (Зерновым) принадлежал родовой Ипатьевский монастырь в Костроме, основанный в конце тринадцатого века.
3
Даже историки досоветской поры (Ключевский, Платонов и др.) осторожно писали об этом. Впервые тайным гонцом к королю Сигизмунду был боярин Головин, за ним и другие изменники-осведомители.
4
Право рыбной ловли в окрестностях города принадлежало тогда четырем монастырям Костромы, главным образом — Ипатьевскому.
5
Весной 1605 года Б. Годунов умер загадочной смертью на одном из пиров-приемов (вероятно, отравлен), когда ему шел 54-й год. Вскоре убита его жена и шестнадцатилетний сын-наследник.
6
Часто спрашивают: верно ли, что самозванцем был галичский уроженец, беглый монах Гришка Отрепьев? Ни доказать, ни, пожалуй, и опровергнуть эту легенду сейчас нельзя: документов нет, одни догадки. Важно лишь помнить, что лжецаревич был фигурой безусловно подставной и что эту фигуру «стряпали» не одни интервенты: бояре из Москвы «задумали» самозванца, Романовы и прочие недруги Б. Годунова.
7
Поныне известны Козловы горы над Волгой у Костромы, как и фамилия Чувилевы.
8
Т. е. родовитых, приближенных к царю.
9
Намек на алчность царя: шубным промыслом в своих селах под Шуей приумножал он личное богатство.
10
Точнее сказать — 1609-го. Новый год в семнадцатом веке начинали исчислять с первого сентября.
11
Лалы — драгоценнейшие камни (рубин, яхонт и др.).
12
Осенью 1606 года здесь были «в почетном плену» 100 панов-шляхтичей. Держали они себя нагло-вызывающе, шпионили, пытались даже укрепить секретную агентуру.
13
Могучий белокаменный кремль, краса и гордость нынешнего Ростова, был возведен значительно позднее.
14
Вождь мятежных донских казаков Илейка Муромец, провозгласивший себя «царевичем Петром» (якобы внуком Ивана Грозного) в период восстания Болотникова.
15
Все меняется, ныне от Сулы и след не найдешь: речка ушла под землю лет полтораста — двести тому назад.
16
Ертаул — передовой отряд: разведка и цепь охранения.
17
Должностное лицо по формированию дворянских ополчений.
