Юсиф Чеменземинли - В крови
Давно уже зашло солнце, а совещание все продолжалось. Наконец Вагиф и Мирза Алимамед покинули дворец. Хан сидел у камина, задумчиво помешивая щипцами угли. Неслышными шагами приблизилась рабыня.
— Хан, да пошлет тебе аллах долгой жизни, где прикажешь накрывать?
По заведенному во дворце обычаю хан ужинал у той жены, с которой намеревался провести ночь. Каждый вечер рабыня являлась, чтобы узнать волю хана.
Несколько секунд Ибрагим–хан молчал, потом промолвил негромко:
— Накрой здесь. И скажи, чтоб подбросили дров!
Рабыня поклонилась, вышла.
Поужинав, хан долго сидел у камина; потрескивая, горели дрова… Он было совсем успокоился, и вдруг его снова охватило негодование. «Мыслимое ли дело: Ираклию, которого я столько раз спасал, вызволял из беды, ему — и корона, и царские подарки, а мне — подданство и ничего более!.. Мне, Ибрагим — Халил–хану, сыну Панах–хана, прямому потомку Аргун–хана, мне, слово которого — закон для всего Азербайджана, мне предлагают безоговорочно и безусловно принять русское подданство!.. Стать рабом, склонить голову перед гяуром?! Дожили, ничего не скажешь!..»
Давно уже наступила ночь, а мучительные мысли, отгоняя сон, терзали хана. И вдруг в черноте ночи засветилось, забрезжило что–то: хан принял решение, то, которое подсказывал ему Вагиф. Улыбка смягчила жестокие черты. В сущности не так уж все плохо, — проводить ночь без сна нет никакой причины.
Ибрагим–хан поднялся, зевнул, потянулся. Легкий озноб прошел по всему телу… Он бросил взгляд на свечу, свеча догорала, шипя. Он взял из подсвечника новую, зажег ее, погасил догоравшую… Со свечой в руках вышел из комнаты, потом вернулся, окинул взглядом замершего у стены слугу.
— Гаси свечи и иди спать!
Хан шел по своему гарему. Мирно похрапывала во сне Ханум — мать его наследника Мамедгасана. Повернувшись к стене, спала Шахниса–ханум, жена, взятая им из Карадага. По соседству с ней была комната Хурзад, дочери мелика Шахназара, за ней — комната Хуршудбегим, дочери Шахверди–хана. Ни к одной из этих жен хан даже не заглянул, не задержался возле их покоев. Приметив, что дочь Аллахяра из Ункута разбросалась во сне, подошел, заботливо поправил одеяло… Пошел дальше. Свеча таяла, застывая на пальцах. Тутубегим, сестра Джавад–хана, мирно спала, забросив за голову белые руки. Хан замедлил шаги, оглядел ее… Свет упал на лицо спящей женщины, она открыла глаза, секунду смотрела, ничего не понимая, потом потянулась, зевнула…
— Так поздно не спишь, хан? — она с улыбкой приподняла голову. Толстые косы змеями шевельнулись на подушке. — Замерз? — громко спросила она, с улыбкой глядя на хана. — Поди сюда!
Хан сел возле нее. Тутубегим взяла у него из рук свечу, поставила на ковер, прижала к груди холодные руки мужа, он ощутил сладостное тепло ее тела.
— Чего ж не ложишься? — ласково прошептала она.
И снова вернулась тревога. Тифлис, Шеки, Куба все это, переплетясь, перемешавшись, тяжелой глыбой навалилось на его плечи. Ничего не ответив, хан отнял руки от горячей женской груди, встал.
В самом конце коридора была комната Анаханум, дочери тушинского купца Гаджи Керима, торговавшего коврами, тканями, шелками. Анаханум была самой молодой женой Ибрагим–хана — крепкая, полнотелая, семнадцатилетняя… Хан вошел к ней. Опьяненный ароматом розовой воды, дрожащей рукой поднял хан свечу, освещая раскинувшуюся во сне Анаханум. Шелковое одеяло сползло на ковер, обнажив белоснежную девичью грудь; легкая тень длинных ресниц легла на тугие, свежие, рдеющие, как заря, щеки…
Хан поставил свечу и дрожащими пальцами начал развязывать пояс…
8
Проснулся хан на рассвете. Анаханум не раз слышала, как он стонал и бредил во сне. Дракон напал на него, терзал, душил, рвал тело… Раны ныли, глухая боль до сих пор стояла где–то внутри. Все в это утро раздражало, гневило хана.
Он прошел в комнату совещаний и долго сидел там в одиночестве. Это была дурная примета: весь дворец трепетал. Послали за шутами, со всего города собрали забавников и балагуров. Пришел и знаменитый Лотуоглу, уж этот–то должен развеселить хана!
Лотуоглу вышел на середину и долго выделывал замысловатые коленца, однако ни одна морщинка не разгладилась на лице хана. Он то и дело обращался к сидящему возле него Шахмамеду и приказывал бросить кого–нибудь в тюрьму. Ужас, охвативший дворец, перекинулся на город. «Сажают на кол! Заливают глотку свинцом! Соколам не дают еды: живьем будут скармливать им обреченных…»
Шуты выбивались из сил, стараясь развеселить хана, смягчить его, но ничего не могли поделать. Тогда Лотуоглу придумал такую штуку. С гордым видом подошел он к хану и сел возле него, сурово нахмурив брови. Потом подозвал к себе одного из шутов.
— Я гневен, — мрачно произнес он, подражая голосу Ибрагим–хана. — Если вы не развеселите меня, не развеете мои тяжкие думы, я вас яйца нести заставлю!
Шуты тотчас принялись за дело. Они лаяли, кудахтали, завывали шакалами, кричали по–ослиному, ржали. Хан пребывал в унынии.
— Я гневен! — вскричал Лотуоглу. — Вы не сумели исступленно кудахча, принялись «нести яйца».
Шуты бросились врассыпную и, присев на корточки, исступленно кудахча, принялись «нести яйца».
Хан не менялся, гнев по–прежнему мерцал в его глазах. И вдруг появился Ханмамед. Сел, потирая замерзшие руки, и тотчас же принялся рассказывать соседу какую–то историю. Хан исподлобья наблюдал за ним.
— Эй, Ханмамед, — крикнул вдруг он. — Что это ты там рассказываешь?
Все замерли; даже шуты, смелее других привыкшие держаться при повелителе, обомлели от страха.
— Сон свой рассказываю, да пошлет аллах долголетие хану!.. — нерешительно отозвался Ханмамед.
— Сон? Ну что ж, давай погромче, я тоже хочу послушать!
Все облегченно вздохнули — Ханмамеду не раз удавалось смягчить ханский гнев, может быть, и на этот раз он сумеет развлечь хана какой–нибудь забавной историей.
— Да пошлет аллах долголетие хану, — начал Ханмамед, — привиделся мне сегодня сон, будто ты приказал повесить меня перед диванханой. Обмыть повелел у родника Мехралы–бек, а похоронить — под Дабтелебом.
Хан обернулся к Шахмамеду. Тот с поклоном приблизился к повелителю.
— Скажи палачу, — спокойно произнес хан, — пусть повесят твоего глупого братца перед диванханой, обмоют у родника Мехралы–бек, а похоронят под Дабтелебом. Пусть сон будет в руку!
Шахмамед безмолвно повиновался. Через минуту вошли одетые в красное палачи и увели Ханмамеда…
Вагиф еще толком не отдохнул с дороги, к тому же ему неможилось, замучил насморк. Он отлеживался в постели, читал Физули. Бессчетное число раз читал Вагиф его стихи и все–таки каждую свободную минуту снова брал в руки эту книгу.
Старый слуга на цыпочках вошел в комнату.
— Ага! Тебя люди спрашивают…
— Кто такие?
— Да вот говорят — хан–то вроде опять…
Вагиф сразу понял в чем дело.
— Зови в дом! — сказал он, поспешно одеваясь. — На дворе такой мороз!..
— Нельзя в дом, — объяснил слуга, — не поместятся, их там тьма–тьмущая!..
Вагиф вышел на веранду — двор, лестница, веранда — все было забито толпой. Несколько женщин без памяти лежали на снегу… Острая боль пронзила сердце Вагифа, хотя ему не раз приходилось видеть подобные зрелища.
Стараясь казаться спокойным, Вагиф велел позвать к себе несколько просителей. Оказалось, что почти у каждого был брошен в темницу кто–нибудь из ближних.
Вагиф стал объяснять, как нужно поступить.
— Соберитесь человек тридцать–сорок, наденьте саваны и отправляйтесь ко дворцу. Я сейчас дам пару зикиров[53], будете распевать их, а головы раскровяните, пусть кровь течет… Остальное я беру на себя.
Вагиф вернулся в комнату, присев на тюфячок, написал что–то на клочке бумаги и свернул его.
— Будете раздирать себе головы и петь вот это, — сказал он, передавая бумажку. — Идите и сделайте все так, как я сказал. Я скоро буду.
Проезжая мимо диванханы, Вагиф на виселице увидел труп бедного Ханмамеда, снежный ветер покачивал труп. Толпа молча наблюдала за палачами; разложив огонь, те готовили свои страшные орудия…
Ибрагим–хан все еще неистовствовал. Когда появился Вагиф, хан, призвав даргу[54], казначея и управителя дворца, требовал, чтоб те назвали ему людей, заслуживших наказание. Шахмамед показался Вагифу потрясенным: каменное сердце было у этого человека, но к казни брата и он не мог остаться равнодушным…
Вагиф поздоровался и прошел на свое обычное место. Отвечая на его приветствие, хан лишь шевельнул губами, не произнеся ни звука. Молча, с горькой усмешкой глядел Вагиф на кривляющихся шутов. Вдруг со двора послышались зикиры.
