Юсиф Чеменземинли - В крови
Вагиф повернул коня и переулками, боковыми улицами направился к дворцу. Ехать было трудно, снег лежал по колено, к тому же тифлисские улицы то взбирались на гору, то круто спускались вниз.
У дворца церемониальную процессию громкой музыкой встречали русский военный оркестр и грузинские зурначи. Как только процессия проследовала в дворцовые ворота, Вагиф и сопровождавшие его люди тоже въехали во двор. Спешились на указанном им распорядителем месте. Нукеры, стремянные и неизменно сопровождавший Вагифа Сафар остались при конях, а сам он в сопровождении Мирзы Джамала и других членов посольства стал подниматься по дворцовой лестнице. Церемониймейстер, с почетом встретив их, провел в зал.
Русские офицеры и грузинская аристократия уже собрались. В передней части застланного дорогими коврами зала возвышался трон, покрытый драгоценным покрывалом, покрывало это прислано было русской царицей.
Ираклий стоял возле трона, окруженный сыновьями и внуками, возле него находились также вельможи и министры.
Вагиф, расположившись на указанном ему месте, с интересом поглядывал вокруг.
Церемония началась. Один из старших офицеров вышел вперед и, поздравив Ираклия с принятием русского покровительства, стал подавать ему один за другим доставленные из Петербурга дары. Последним он преподнес Ираклию указ императрицы; бумага эта была в кожаном, в серебро и золото оправленном переплете.
Ираклий стоя принимал дары и тотчас передавал их приближенным. Корону и булаву он положил возле себя, на особые бархатные подушечки. Как только вручен был указ, тотчас грянули пушки — сто один залп. Но вот залпы отзвучали, Ираклий, оставив на ступеньках семерых своих сыновей и двух внуков, взошел на трон и уже оттуда, с высоты трона, обращаясь к русскому офицеру, преподнесшему ему дары царицы, выразил свою благодарность.
Торжественная церемония была закончена. Русские начальники один за другим подходили к Ираклию и поздравляли его, пожимая руку. Грузинские вельможи и чиновники лобызали повелителю руку, некоторые из них вытирали слезы умиления.
Подошла очередь Вагифа. Он встал, не спеша, с достоинством приблизился к трону, пожал Ираклию руку и сказал, слегка поклонившись:
— Да пребудете вы в благополучии на троне ваших отцов и дедов! Повелитель Карабаха, гордость наша и слава, Ибрагим — Халил–хан с двадцати лет неизменно пребывал другом и союзником вашего величества. Дай бог, чтоб и впредь процветала эта дружба и взаимная преданность!..
Ираклий исподлобья взглянул на Вагифа и ответил по–азербайджански:
— Я нисколько в этом не сомневаюсь! Передайте мой искренний салам другу моему Ибрагим — Халил–хану!
Полковник Бурнашев, стоявший подле трона, с интересом смотрел на Вагифа, одобрительно кивал, внимательно слушая переводчика.
Гостей пригласили в столовую. Был избран тамада — один из грузинских вельмож, — и пир начался. Тамада предложил наполнить вином роги и произнес тост в честь царицы Екатерины; все стоя выпили; сто один раз ударили пушки.
Второй тост поднят был в честь Ираклия; вино выпито было под пятьдесят один пушечный залп.
После официальных тостов слово было предоставлено Вагифу. Он поднялся с места, переводчик наклонился к Бурнашеву, сказал что–то и обернулся к Вагифу, приготовившись переводить. Карабахский визирь Вагиф Молла Панах с присущим ему спокойным достоинством вышел немного вперед, достал из–за кушака свиток дорогой, красивой бумаги, развернул его и стал читать стихи:
Мне нравится в этом саду кипарис и платан.
Какие душистые розы раскрыл полистан!
Колышет надменную чашечку стройный тюльпан!
И мак пламенеет, — он так бархатист и багрян!
Красавиц Тифлиса с цветами сравнил мой дастан.
Большинство присутствующих понимали по–азербайджански и слушали стихи с удовольствием. Однако последние строки стихотворения вызвали некоторое сомнение и истолкованы были по–разному.
Ты не был, Вагиф, никогда лицемерен и лжив.
Проси же всевышнего, душу в молитву вложив, —
Пусть будет наместник с его домочадцами жив
И пусть, неусыпной заботою всех окружив,
Аллах благодати ему ниспошлет океан[50].
Ираклию не понравилось слово «вали»[51], упоминавшееся в стихотворении, поскольку теперь, после принятия, русского протектората, он был уже не одним из четырех вали — наместников шаха, а самостоятельным государем. Бурнашев тоже испытывал некоторое неудовольствие. Ему показалось, что посол маленького безвестного Карабахского ханства не придает никакого значения тому факту, что русские войска столь торжественно вступили в Тифлис; мало этого, он, вроде бы, даже не понимает величия императрицы, признанного ныне во всем мире. Видимо, Бурнашев впервые встречался с восточным дипломатом такого уровня и не мог по достоинству оценить его предусмотрительности. Вагифу ничего не стоило вместо «наместник» сказать «правитель», но он трезво учитывал ситуацию: употреби он слово «правитель», отношения Ибрагим–хана с Ираном сразу могли бы ухудшиться, а в этом Карабах был сейчас меньше всего заинтересован.
В тот же день Вагиф присутствовал в храме, где происходило торжественное богослужение, — правитель Грузии Ираклий присягал на верность России.
Вагиф пробыл в Тифлисе две недели. С Ираклием он больше не смог встретиться: согласно договору с Россией тот мог теперь входить в дипломатические отношения только через посредство Бурнашева и был обязан действовать в соответствии с рекомендациями русских советников. Такое положение несколько озадачивало Вагифа: приняв протекторат России, Ираклий навечно сблизился с великой державой, и это давало Грузии несомненные преимущества, но в то же время было ясно, что правитель Грузии потерял всякую свободу действий…
Тщательно обдумывая создавшееся положение, учитывая и положительные и отрицательные стороны такого союза, Вагиф так и не пришел к окончательному выводу — благо ли это? Во всяком случае с официальными переговорами он не торопился. Очарованный чудесным городом, он дал волю своему сердцу — сердцу поэта; он писал стихи. Во время церемонии присяги в храме Вагиф увидел одну грузинку и был потрясен ее красотой. Волнение, которое вызвала в душе поэта красота неизвестной женщины, в тот же день претворилось в стихи:
… Кудри вьются волной и фиалок струят аромат.
И, лица не закрыв, покрывало отбросив назад,
Стройным станом, прекрасным лицом она радует взгляд,
О господь, пощади, — мне беду ее брови сулят!
Чтобы веру сгубить, неверна тихо вышла из церкви….
Я, Вагиф, увидал ее взор и пленительный стан,
Позабыл про минбар и михраб, веру всех мусульман.
Лишь теперь понял я, что случилось с тобой, Шейх — Санан.
Иль Тифлис затоплю я слезами, тоской обуян.
Иль она для меня, влюблена, тихо выйдет из церкви[52].
Вагиф был целиком захвачен поэзией, но прибыл посланный Ираклием человек и с эмпиреев пришлось вернуться на землю. Ираклий настоятельно советовал карабахскому послу встретиться с Бурнашевым. Вагиф принял этот совет, были определены день и час приема.
Посещение Бурнашева Вагифом обставлено было с необычайной пышностью — нужно было всячески подчеркнуть величие Карабахского ханства. Вагиф приехал на коне, украшенном серебряной сбруей; двое стремянных вели его под уздцы, двое шли позади, вооруженные нукеры на великолепных карабахских скакунах сопровождали Вагифа; Сафар, ехавший впереди, расчищал дорогу послу.
Беков Вагиф решил не брать с собой, во время встречи с Бурнашевым при нем был только личный его писец Мирза Джамал.
На веранде бурнашевского дома Вагиф сбросил теплую шубу и один из нукеров набросил ему на плечи, поверх чухи, шелковый, подбитый соболями плащ; Вагиф прошел в кабинет.
Бурнашев стоял возле письменного стола; на нем были кафтан с галунами, туфли, чулки до колен; грудь его пересекала перевязь, украшенная крестами и звездами. Вагифа особенно заинтересовал напудренный парик и бритое лицо Бурнашева, хоть он и не впервые его видел. Позади письменного стола на дорогом ковре висел портрет императрицы Екатерины. Вагиф впервые увидел русскую царицу. Когда он, взглянув на портрет, перевел взгляд на Бурнашева, ему, показалось, что они чем–то похожи друг на друга: царица и этот русский военачальник.
Бурнашев подошел к Вагифу, вежливо протянул ему руку, потом, указав на мягкий диван, молча пригласил его и Мирзу Джамала присесть. Сели. Появился переводчик. После официальных приветствий, высказанных с чрезвычайной галантностью, Бурнашев стал говорить о милосердии и бескорыстии Екатерины; он уверял, что, посылая в Тифлис войска, императрица действует бескорыстно; мир и всеобщее благоденствие — единственная ее забота.
