Аркадий Савеличев - А. Разумовский: Ночной император
— Кто т-таков?
Алексей сразу признал его, хотя прошло уже с тех пор лет восемь. Ничего не скажешь, возмужал, заматерел даже. Зеленый гвардейский мундир лишь с одного плеча прикрыт черным, походным, плащом.
Уже порядочно выпил Алексей, и тоже при шпаге, не хухры-мухры. Но что шпажонка какая-то? Когда от своего ответного гнева поднялся с лавки, с медвежьей взъерошенной шкуры, совсем нешуточно дернул за правый рукав:
— Опять иль оторвать?
Офицер явно не понимал такого обращения, да и денщик ему в спину подпирал: как же, оскорбление! Он намерился было пырнуть шпагой своего явно невоенного обидчика, но Алексей ее несокрушимой рукой за острие перехватил малость только и окровянило.
— Ай-яй-яй, шляхетский кадет! На меня ж с оглоблей надо.
Офицер, в самом деле бывший когда-то кадетом шляхетского корпуса, дико вперился в супротивника:
— Пе-евчий?!
— Бывший, шановный пане. Сейчас гоф-интендант ее высочества. Чару выпить со мной не изволите? У меня не здешнее пойло — из дворцового погреба.
Офицер опустился на противоположную лавку, куда денщик успел набросить его походный плащ.
— Вот так встре-еча!.. У меня тоже неплохое, из подмосковной деревеньки.
Вышколенный денщик — вроде никуда и не отлучался, а уж с дорожной корзиной тут как тут.
Выпили, как водится, петербургского, выпили и московского.
Офицер уже не был хлюпким кадетиком: тоже крепкий мужик, ничего не скажешь. Хорошо посидели, хорошо и поспали — на сдвинутых вместе лавках. Снизу медвежья шуба, а сверху суконный офицерский плащ.
Утром друзьями распрощались — один в Москву, а другой, починив за ночь ось, в подмосковное Перово.
Тесен мир, как говорят.
Алексей еще несколько раз встречал Сумарокова. Тот с некоторой опаской удивлялся: надо же, теперь не певчий? Даже гоф-интендант? И хотя он, высокородный офицер, с пренебрежением относился к разным гражданским выскочкам, не мог отказать в уважении Алексею Разумовскому — такова была теперь фамилия бывшего Розума.
После нескольких встреч Сумароков напросился:
— Как знать, Алексей Григорьевич… На ловца ведь и зверь бежит. Не откажите в просьбе. Вы не знаете, а я пиит. Когда-то вместе у преподобного Феофана Прокоповича встречались…
— Да! — от доброго воспоминания встрепенулся Алексей. — Многим и я обязан своему знатному земляку… Но в чем же просьба?
— Презент государыне цесаревне передать. — Он протянул конверт. — Не запечатан. Без секрета. Вирши!
— Мало я смыслю в виршах. Сами-то чего ж?
— Как-то разошлись наши пути, Алексей Григорьевич. Давно не встречались. Неловко о себе напоминать…
— И-и… зря! Цесаревна — доброй души человек.
— Вот-вот! Добрая… Не откажете в просьбе?
— Вам — не могу отказать, Александр Петрович.
Сумароков не догадывался об истинных отношениях бывшего певчего. Мало ли услужающих у цесаревны. Хоть и в опале, да не простая ж смертная.
Конечно, подмывал бес Алексея — прочитать содержимое конверта; в последний год он изрядно к грамоте приобщился, Елизавета даже учителя наняла. Не велика премудрость — чужие письма читать! Но… дрогнула рука на конверте… У них в Лемешках так не водилось — сквозь чужие пальцы подглядывать.
Так и не заглянув в открытый конверт, принес его Елизавете. Она мельком спросила:
— Ты сам-то читал?
— Нет, господыня?
— Зря я, что ли, учителя для тебя держу?
— Грех — лезть в чужие тайны.
— Тайна? Гм!..
Елизавета села в кресло, стоящее перед туалетным столиком. Две женщины. Два отражения радостной смуты. Потом и голос — голосок восторженно взмывающий:
Пляскою своей любезна,
Разжигай мое ты сердце,
Пением своим приятным
Умножай свою горячность.
Моему, мой свет, ты взору,
Что ни делаешь, прелестна.
Все любовь мою питает
И мое веселье множит.
Обольщай мои ты очи,
Пой, пляши, играй со мною.
Бей в ладони и, вертяся,
Ты руками подпирайся.
Руки я твои прекрасны
Целовал неоднократно.
Мной бесчисленно целован
Всякий рук твоих и палец.
Она сама целовать готова была явно надушенный лист бумаги!
— Это про меня. Кто ж такой лукавый… Уж не ты ли, Алешенька?
— Куда мне! — взгрустнул от такого предположения Алексей. — Один бывший кадетик. Я в бытность еще певчим у отца Иллариона с ним подрался и оторвал рукав…
— Как это — оторвал?
— Да вот так, господыня, напрочь. В извинение предлагал ведь пришить, да заартачился кадетик. Сумароковы в заплатах не ходи-или!.. Древний род Сумаро-оковых!..
— Погоди, Алешенька. Я знавала этого кадетика, хотя тогда он слишком молод был, чтоб пальчики мои целовать… Да, да. Каков сейчас-то?
— Сумарок-то?.. Офицер.
— А служит где?
— Не спрашивал, господыня.
— Да?.. Откуда ж — бесчисленно целован всякий рук моих пальчик?.. И на балах-то не бываю!
— Вот-вот, и я о том же думаю…
Тревога в его сбивчивом шепоте была. Какая-то неурочная ревность…
— Я лучше уйду, коли позволите!
— Не позволяю! Не пойдешь!
Она как ошалелая сорвалась с кресла — и в пляс, в припляс пошла! Алексей во все глаза вытаращился. Бывало и такое, но не с бухты же барахты?
Елизавета плясала с истинной лихостью. Он уже за время своего управительства успел насмотреться — именно так и плясали дворовые бабы в ее именьицах, которые он посещал. Тоже засматривался на их пляски, но кровь-то оставалась холодной. Чего ж сейчас в жар бросает?
У ней откуда и плат в руках взялся! И легкое домашнее платье шелковым колоколом поднялось, открывая крепкие, ладные щиколотки. Ах, грех его возьми!..
Туфельки у Елизаветы были домашние, но твердые, прищелкивали. «Топ-топо-топ!..» — вспомнились ему самоободряющие вскрики дворовых баб. Как он ни строжился, а ведь не запретишь потешить вдруг нагрянувшего главного управителя, который успевал уже к тому времени выгнать очередного казнокрада, может, и муженька одной из этих баб. Но видит Бог — ни разу не соблазнился! Как ни обхаживали его… Баня в Гостилицах навеки уроком стала. Что же сейчас-то с ним творится?
Не утерпел! Сам того не понимая, что подыгрывает, схватил правой рукой правую же — вкруг себя повел, поза спиной, по-за спиной, да вывернул, за плечи ее обхватил, все ниже, ниже, до рук опущенных, пальчики, все десять, без зубов, одними ярыми губами, изжевал, изъелозил…
Она вдруг опомнилась:
— Ты ли это, Алешенька?
Наплясавшись, в бессилии рухнула на колени Алексею.
— Дуралей ты все-таки, Алешенька. Почему не порвал, как тогда рукав, эти вирши?
— Зачем же?..
— Из ревности хотя бы! Вот неотесанный…
— Верно, плохо меня тесали. Топором разве что…
Она знала эту историю. Очнулась. Начала перебирать остриженные под парик волосы. Рука дрогнула на старом шраме:
— Бедненький ты мой…
— Нет, господынюшка, богатый. Не по заслугам даже…
Внимательно на него посмотрела. Задумалась. Загрустила:
— Давно это было… Преподобный Феофан умер. Антиох Кантемир то в Англии, то во Франции, сказывают, болеет очень… Один вот этот кадетик остался. Хорош ли собой? — Она круто поменяла настроение, вскочила и снова крутанулась, распустив платье колоколом.
Алексей на ее мелькавшие туфельки смотрел, говоря:
— Не знаю, господыня.
— Что не знаешь?.. — замерла на одной ноге. — Пригласи его ко мне. Да, приведи! Притащи, ежели заупрямится.
— Слушаюсь, ваше высочество, — без тени улыбки сказал Алексей, поклонился и вышел.
Спиной закаменевшей слышал:
— Вот неуч! Связал же меня Бог…
И надо ж было так случиться: под вечер, выйдя поразмяться, встретил Александра Сумарокова. Тоже прохаживался в сумеречье для моциона. И первый вопрос:
— Ну как, передали?
— Передал. Цесаревна в гости приглашает.
— Да я уж и не знаю…
— Зато я — знаю. Мне приказано привести вас, Александр Петрович. Даже силком!
Сумароков с уважением посмотрел на грозную стать Алексея.
— Воспротивься, так не только рукав оторвут!..
— Да, да. Пойдемте.
— Прямо сейчас?..
— А чего откладывать доброе дело!
В дверях, которые перед ним раскрывались, конечно, безгласно, он попросил горничную все же доложить:
— Скажи, Александр Петрович Сумароков. Собственной персоной!
В этой прибавке была хохлацкая насмешечка, но кто ее мог заметить. Сумароков перед зеркалом в прихожей охорашивался. Алексей подтолкнул его в спину и ушел к себе во флигель.
Там Карпуша хозяйничал. Наскучило в Гостилицах — Алексей уже несколько дней там не бывал. И здесь, как и там, Карпуша наливал-утешал свою солдатскую утробу. Истинного хозяина и в грош не ставил. Одно на уме: налей да возлей, возливай-ко да наливай-ко. Чем старее становился, тем настырнее. Но можно ли на него обижаться? Хорошо сиротливая душа Алексея ложилась к его солдатской, уж истинно сиротской, душеньке. Так что лихая мужицкая беседушка вышла, пока там в горнице у цесаревны читали да слушали… слушали?.. какие-то вирши… вирши?..
