Михаил Казовский - Топот бронзового коня
Самодержец холодно спросил:
- Как сие понять, дорогая? Почему принимаете посторонних мужчин тайно от супруга? Вы, наверное, предавались блуду?
Василиса нервно прочистила горло и сказала робко:
- Блуду? Да Господь с вами! Вы же видели: мы сидели совершенно невинно, полностью одетые, предаваясь исключительно духовным занятиям - пению и стихам.
- Да, но почему ночью? Не в Большом дворце, а Вуколеоне? Под завесой секретности?
Женщина ответила:
- Дабы не тревожить ваше величество.
Он воздел очи к потолку:
- Ах, какая трогательная забота! Оба берегли мой покой! - перестал иронизировать и насупился: - Вы преступники оба и должны быть наказаны.
- Мы преступники? - заломила руки императрица. - Мы преступники? В чём же преступление наше? Может, мы лежали в постели? Находились в опочивальне? Или же катались по полу? Ничего подобного! Слушать музыку и питаться малиной - нынче преступление?
- Вы, сударыня, безусловно, знаете, что имею в виду.
- Нет, не знаю, сударь.
- Хорошо, извольте: просто я зашёл раньше или позже. Либо преступление уже совершилось, либо предстояло. Только и всего.
Феодора возмущённо воскликнула:
- Вы не смеете обвинять меня без наличия фактов. Вы, юрист, знаток юриспруденции! Где же ваша хвалёная рraesumptia? Или к частной жизни это не относится?
Самодержец не выдержал и повысил тон:
- Да, но почему ночью?!
- Если ваше величество любит работать по ночам, отчего вы считаете, что другим нельзя?
- Вы, по-моему, не работали.
- Отдыхали. Тем более.
- Женщина и мужчина отдыхают наедине. Ночью, по секрету от мужа. В потайном помещении… Этого достаточно для моих подозрений? Или у меня нет воображения?
- Ваше воображение слишком пылкое. Между мной и ул-Кайсом ничего противозаконного не было. Я могу поклясться.
- Даже на кресте поклясться?
- Даже на кресте.
Император засопел, но не захотел дальше продолжать. Повернулся и пошёл к двери. Дёрнул за шнурок, вызывая стражу. И, когда караульные появились, сухо приказал:
- Этот господин должен находиться во дворце под арестом. До особого моего распоряжения. Обращаться с ним следует гуманно, но строго. Если убежит или же умрёт от побоев - посажу на кол каждого из вас. - А когда охрана увела бедного араба, обернулся к императрице: - Следуйте за мной. С вами разговор ещё не окончен.
Та взмолилась:
- Петра! Петра! Ну, подожди. Не смотри так мрачно. Ты ведь знаешь: я тебя люблю. Лишь тебя одного и никого боле. Повелителя бескрайней империи, императора-солнце. - Опустилась перед ним на колени. - Ты один в моём сердце. С первого мгновения нашей первой встречи на форуме Константина. И, поверь, до последнего вздоха моего. Не казни, пойми. Мне хотелось развлечься и пощекотать себе нервы…
- Ах, пощекотать нервы?
- Слушать любовные песни на арабском, вдалеке ото всех, под покровом ночи - очень необычно… Это же волнует, распаляет кровь…
- Распаляет кровь! Ты в него влюбилась? - И монарх сгрёб в кулак её волосы на затылке, потянул назад, чтобы заглянуть в лицо Феодоре.
Василиса продолжала стоять на коленях, смежив веки.
- Ты в него влюбилась? - повторил самодержец.
Женщина разъяла ссохшиеся губы:
- Может быть… чуть-чуть… он такой приятный…
- Сделала своим… фаворитом?! - он проговорил это слово как-то неуверенно, побоявшись произнести «любовником».
Быстро открыв испуганные глаза, дама прошептала:
- Нет, поверь! Между нами ничего не было.
- Врёшь. Не может быть. Ты сама призналась, что в него влюблена.
- Но причина не означает следствие. Имр мне нравится как мужчина и как поэт. Ну и что из этого? Разве со всеми, кто нам нравится, надо обязательно ночевать? Разве не существует просто духовной близости? Той невинной полудружбы-полулюбви, о которой говорил нам Платон?
- Твой Платон был язычник. Я издал указ о закрытии Платоновской Академии в Афинах как рассадника безбожия и неверия.
- Знаю, одобряю. Но Платон утверждал и здравые вещи. Платоническая любовь существует…
Автократор отпустил её волосы и сказал брезгливо:
- Чепуха собачья. «Платонически», как ты соизволила выразиться, стало быть - духовно, безгрешно, - можно обожать что-то бестелесное и абстрактное. Бога, например, или Родину. Там, где есть материя, там и похоть.
Собеседница его удивилась:
- А любовь родителей и детей? Есть материя, но нет похоти.
- Ерунда. Мальчики хотят своих матерей, а отцы - своих дочек. Просто в силу традиций сдерживают себя.
Феодора потупилась:
- Тем не менее я клянусь: между мной и Имром ничего противозаконного не было.
Он мотнул подбородком в раздражении:
- Ну, не знаю, не знаю. Хватит, поднимайся. И пойдём к себе.
Василиса посмотрела на него нерешительно:
- Ты ведь не сошлёшь меня в дальний монастырь?
- Говорю: не знаю! Я решу позднее.
- А его не убьёшь? Ул-Кайса?
Самодержец усмехнулся невесело:
- Все-таки печёшься о нём… Нет, убить не убью. Но из города удалю непременно. Пусть отправится к Велисарию, повоюет с персами. А потом видно будет.
Женщина взяла подол его тоги и поцеловала порывисто. Царь поморщился:
- Ох, ну сколько можно? Ты забыла, что давно не фиглярка, а императрица? Встань. Пошли. - И, не обернувшись, удалился из комнаты. Перепуганная супруга поспешила за ним.
День спустя страсти улеглись, и, хотя монарх продолжал общаться с царицей резко, даже немного грубо, но наказывать пока не спешил. А она, наконец, поняв, что её свободе и жизни ничего не грозит, успокоилась и повеселела. Лишь спросила у евнуха Нарсеса:
- Кто вчера ночью посещал императора?
Тот задумался и ответил твёрдо:
- Только Иоанн из Каппадокии.
- Только Иоанн?
- Совершенно точно.
- Хорошо, спасибо. Никому не говори о моём вопросе.
- Как желает ваше величество.
Феодора подумала: «Значит, Иоанн. Значит, это он донёс обо мне и Имре. Больше вроде некому… - Сжала губы зло: - Берегись, гадёныш. Если Петра со мной не расправится, я с тобой расправлюсь наверняка. Ты у меня подохнешь в монастыре. Так и знай, мерзкий губошлёп!» - а своих обидчиков василиса никогда не прощала.
4
Накануне отплытия в Персию Антонина велела, чтобы дочка Магна переехала жить к Комито. Подчеркнув при этом: «Так мне будет спокойнее». - «Чем спокойнее?» - удивилась та. «Что тебя не соблазнит Феодосий». - «Очень надо было! - покраснела девушка. - Раньше я сохла по нему, а теперь совершенно нет. Больно уж заносчив». - «Вот и пусть лишится возможности завладеть тобой ненароком». - «Ненароком? - вспыхнула наследница. - Что я - кукла, бессловесная тварь, взять которую ничего не стоит?» - «Ладно, ладно, не кипятись. Поживи у бабки. Скоро мы вернёмся, и тогда будем снова вместе». Но уж если начистоту, мать боялась не за целомудрие дочери: просто не желала искушать дорогого пасынка, сохранить его сердце не обременённым страстями к прочим женщинам, кроме неё самой. Ревновала к Магне. Не хотела упускать юного красавчика.
А красавчик, говоря откровенно, не вздыхал ни по Магне, ни по Антонине. Дочь казалась ему дурнушкой, чересчур нескладной для её тринадцати лет, а мамаша - чересчур старой для её тридцати. Нет, однажды он случайно увидал из окна, как его драгоценная мачеха, лёжа в гамаке в саду и лениво читая свиток, неожиданно начала водить рукой между бёдрами и затем не только себя довела до экстаза, но и пасынка, возбудившегося от вида оголившихся женских прелестей, бьющихся в конвульсиях, и запачкавшего тунику буйным извержением. Феодосий не любил вспоминать этот эпизод и не думал о сближении с Антониной.
И его, и Фотия занимали иные чувства. Первое - ипподромные скачки и переживания за своих, за «синих». А второе - их полуночные проделки, выходившие порой за рамки приличий. Но пока родители были дома, оба ещё держали себя в узде. А когда Велисарий с женой и Прокопием, погрузившись на корабли, распрощался с Константинополем, юноши, предоставленные сами себе, ринулись во все тяжкие.
Одевались они в сине-голубое, в том числе плащи, необъятные шальвары, туфли с загнутыми кверху носами. Под одеждой носили у бедра небольшие обоюдоострые кинжалы (а свободное ношение оружия невоенными лицами было запрещено императорским указом и каралось сурово, вплоть до смертной казни). Делали это больше из бравады, никого не ранив и тем более не зарезав на ипподроме. В общих драках участвовали нередко. Но смертоубийств не было: днём гвардейцы на цирковых трибунах быстро разнимали дерущихся.
