Афанасий Коптелов - Великое кочевье
Говорухин мог бы растолковать, в чем тут дело, но где он сейчас — неведомо. В один день я лишился и Аргачи, и Таланкеленга… Большая потеря!»
Сапог вскинул голову, хрипло вымолвил:
— Съезжу к Копшолаю, к брату Мултуку, и вместе… Вместе? А зачем они мне?
В раздумье натянул поводья.
«Я глава сеока Мундус. Я, а не Копшолай. Один свалю десяток таких, как Токушевы. В этих делах — чем меньше людей, тем спокойнее».
Повернув назад, он вдруг остановил взгляд на маленьком аиле Анытпаса:
«Зачем я женил его?.. За Яманайкой погнался? Нет, Яманаек и без того достаточно… Мне нужны верные люди».
И он направил коня в сторону фиолетовой сопки, где жил шаман Шатый.
«Одного свалю — молва пойдет по всем горам, сердчишки затрепещут, как листья на осине. Да!»
Достал монгольскую трубку и, выбивая пепел, долго стучал о луку седла.
3Лошади паслись на горах, разгребая мягкий снег. Вместе с табунами кочевали пастухи, ночуя около костров. Иногда табуны уходили за тридцать километров от Каракольской долины. Раза два в месяц один из пастухов спускался за табаком, солью, чаем и талканом.
Теплый дождик в конце ноября застал пастухов вдали от Каракола. Всю ночь они вертелись около костра, подставляя то один, то другой бок, но к утру рваные шубы их были мокры до последней шерстинки. Перед рассветом; с ледяных вершин свалился ветер и разметал серые тучи. Над горами повисло бледное, как лед, небо, запорошенное звездами. Вскоре снег огрубел и стал потрескивать под ногами, словно хрупкое стекло. Над землей поднялся белый туман, деревья оделись снежной коркой. Шубы на пастухах заледенели. Костер не спасал от дрожи. Пока правый бок, повернутый к огню, оттаивал, левый снова леденел. Острые иглы ветра прокалывали шубы и вонзались в тело.
Через два дня Анытпаса привезли домой на жердях, притороченных к седлам. Глаза больного были закрыты, на щеках выступил болезненный румянец, на потрескавшихся губах засохла кровь.
Больного мужа Яманай встретила молча. Когда-то стройная фигура ее теперь в шубе и чегедеке напоминала пугало. Она высохла и пожелтела.
Яманай смотрела на мужа. Нет, не жалко его.
Обругав себя за малодушие, подумала: «Надо было убежать тогда, в первые дни свадьбы, когда Анытпас, соблюдая обычаи, не подходил ко мне. Теперь жила бы в новом аиле, на тихом месте, с Ярманкой… Он мне куранов стрелял бы».
Она так бы и сделала, если бы в сердце не возникло сомнение в преданности парня. Не приехал он. Наверно, решил жить со старухой.
Анытпаса уложили на кровать. Желтая, сухая рука его царапала грудь, будто он хотел вырвать мучительную боль… Дыхание было редкое и тяжелое, с глухим хрипом.
Взглянув на него, Яманай обрадовалась: «Не выживет. А у него нет родственников, которые после его смерти потащили бы меня к себе, — я останусь свободной, уйду к отцу. Хотя украдкой, но буду встречаться с Ярманкой. Через девять лун после встречи родится ребенок, мое утешение. Буду смотреть на маленького и вспоминать: в нем кровь того, с кем проводила тихие ночи на лунных полянах в лесу. Мальчик или девочка? Лучше если девочка. Я сделаю все, чтобы ее жизнь не была горькой медвежьей желчью, как моя».
Вечером больной открыл помутившиеся глаза, медленно обшарил аил тупым взглядом. Потом он умоляюще остановился на равнодушном лице жены и протянул трясущуюся руку:
— Воды!
Поднося мужу чашку холодной воды, Яманай украдкой взглянула на толстые губы и с неприязнью подумала: «Какой противный большой рот».
Больной выронил чашку, вода потекла в очаг, — с горечью вымолвил:
— Покамлать бы…
Хорошо бы покамлать сейчас, но где взять коня, чем заплатить каму? На горячем лбу больного собрались тонкие складки. К концу второго дня, когда Анытпас почувствовал, что крепнет огонь, разливающийся по всему телу, он, задыхаясь, попросил:
— Сходи к Большому Человеку, поговори с ним… Он добрый…
Яманай, не дослушав мужа, вышла из аила, постояла на лужайке, глядя на белые горбы гор, за которыми, как говорили ей, лежала неведомая для нее долина Голубых Ветров, и, вернувшись, сказала, что Сапога нет дома.
Теперь Яманай спала на голой земле, возле огня. Сон ее был тревожен. При самом тихом стоне больного она вскакивала и, поднося ему чашку теплой воды, мысленно произносила: «Человек ведь все-таки… Да и не виноват он в моем несчастье».
Ранним утром в аил вошел Сапог, а за ним Шатый с прислужниками. Яманай вскочила и, поняв повелительный взгляд кама, ушла из жилища. Анытпас приподнял голову, намереваясь сесть. Он с глубокой благодарностью и преданностью смотрел то на хозяина, то на Шатыя, веря, что от них зависит его выздоровление. Сапог склонился над кроватью.
— Больно ломает тебя, мой послушный сын?
Анытпас бессильно уронил голову на войлочную подушку и тихо простонал.
Сапог сам добавил дров в угасающий костер, заговорил по-отечески строго:
— Эрлику камлать надо, сын мой, обязательно. Возьмет он тебя к себе в слуги, коли не умилостивишь. Слышишь?
Больной открывал рот, силясь что-то вымолвить, но голос был так слаб, что разобрать слова было невозможно.
— Коня для жертвоприношения, говоришь, нет? — заботливо спросил хозяин, поблескивая лисьими глазами.
Анытпас пошевелил головой.
— О тихом человеке душа моя стонет. Сердце болит, когда вижу сородича в несчастье, — продолжал Сапог, приложив руки к своей груди. — Коня дам. Сам Шатый будет камлать тебе. Хотя и тяжело зимой к Эрлику спускаться, но старик согласится. Я попрошу его, и он не откажет мне.
Веки больного сомкнулись, на щеки выкатились мелкие слезинки надежды и благодарности.
Хозяин закончил, строго погрозив пальцем:
— Только ты не будь таким бесстыжим, как Аргачи и Борлай… Знай, что у покорного человека табун в пятьдесят коней будет.
В открытые двери посмотрел на Яманай, задерживая взгляд на ее груди.
Женщина вздрогнула и, ссутулившись, закрыла грудь руками.
Сапог встал и вышел.
Старики-прислужники надели на Шатыя пеструю шубу, к которой были пришиты колокольчики, жестяные обломки, разноцветные ленточки, ремешки и крылья филина. Потом они долго грели над костром большой бубен, размалеванный краской, похожей на запекшуюся кровь.
4Шатый принял из рук старого прислужника разогретый бубен и, постучав в него над огнем, хрипло запел:
Каменный очаг не покачнется,
Огонь будет жарким…
Потом он встал в воинственную позу, вскинул бубен выше головы и потряс им:
Облачноглазый Бура-хан!
Би-кижи, имеющий ледяные ноги!
Байбура, имеющий черные глаза!
Златогранный мой Ак-Яик!
Трехрогая черная скала — Алтай мой!
После этого он обратился за помощью к давно умершему предку, самому знаменитому каму:
На высоте вечности зимующий!
Прозванный Синей Ясностью!
Признанный небесным!
Омывающийся в Алтын-коле,
Мой прадед Чечуш,
Помоги мне!
Убогий аил в глазах больного колыхался. Где-то зловеще ухали филины да тревожно колобродили бубны.
Возле кровати приземистый человек дико орал, то быстро приседая, то высоко подпрыгивая и размахивая руками, — стало быть, дрался с кем-то сильным и ловким.
«На сером гусе кам полетел к Эрлику, — подумал больной. — У гуся лошадиные уши, в ушах золотые серьги, а в хвосте стрела. Летит он быстрее молнии. Вот сейчас откроются золотые ворота горы Уженю и Шатый улетит под землю».
Ездишь ты на темно-мухортом коне.
Спишь на постели из черных бобров…
«Это он восхваляет Эрлика. Сейчас начнет упрашивать».
Шаман крутился волчком, ухал, словно пугал кого-то. Потом он остановился возле кровати и прерывающимся голосом сообщил:
— У Эрлика сдох лучший конь. Бог взамен этого коня сначала облюбовал того, кто увел народ в долину Голубых Ветров, но потом ты больше приглянулся ему. Не знаю, упрошу ли. Шибко тяжело. Наверно, возьмет тебя сердитый Эрлик и сделает конем.
Больной в отчаянии открыл глаза. Ему показалось, что старые лиственницы склонились над аилом и шепчут сотнями голосов: «Эрлик съест. Эрлик съест…»
Он силился уверить себя, что это в кедраче ветер шелестит лохматыми вершинами деревьев.
Опять полился знакомый голос, утешая:
— Шибко сердитый Эрлик сегодня: так стучал лошадиными копытами, что железный аил его дрожал. Черный остров два раза в Черное озеро погружался… Гнев Эрлика сыпался на меня потоками искр. Ты, наверно, в это время слышал грозу? От ресниц моих не осталось ни одного волоска. Из опаленных глаз моих лились густые, словно кровь, слезы.
Вздохнув облегченно, кам слизнул пену с губ.
