Морис Дрюон - Свидание в аду
Ему зачем-то понадобился маленький серебряный пробочник, лежавший в шкатулке для драгоценностей. Разыскивая его, он уронил одну из жемчужных запонок и раздавил подошвой ее оправу. Старый англичанин захватил с собой бесполезные в эту пору года плед и меховую полость, на каждой остановке их приходилось вытряхивать, так как в них набивалось очень много пыли. Трудно было понять, каким образом багажник и сетки, устроенные над сиденьем, вмещали столько поклажи.
Когда Пимроуз замечал на откосе дороги красивые полевые цветы, он приказывал остановить машину, хватал Жан-Ноэля за руку, мелкими шажками семенил метров пятьдесят назад, восклицая: «Oh! lovely! Too lovely for words!»[45], потом он кричал Гульемо, чтобы тот принес ему перочинный нож с перламутровой ручкой, и возвращался в свой ковчег на колесах с охапкой шиповника или веткой рябины; цветочная пыльца пачкала обивку сиденья, а ягоды трещали под подошвами, как злополучная жемчужная запонка. Однажды Пимроуз нашел цветок клевера с четырьмя листиками и протянул его дрожащей рукой Жан-Ноэлю, не будучи в силах выговорить ни слова от волнения. Лицо его слегка порозовело; и в течение двух часов он пребывал в состоянии какой-то детской восторженности.
Жители попадавшихся им на пути городков и деревень долго смотрели вслед необычному экипажу, который походил одновременно на санитарную машину и на старинный «романтический» дормез для свадебных путешествий; на переднем сиденье виднелись неподвижные фигуры двух слуг, а позади сидел старый вельможа, увозивший куда-то юного принца.
На каждой остановке повторялась одна и та же сцена. Гульемо отправлялся в гостиницу, чтобы узнать, готовы ли заранее заказанные комнаты, и возвращался в сопровождении целой когорты носильщиков и посыльных; Робер тем временем начинал выгружать багаж. Не меньше трех раз Пимроуз останавливался на крыльце гостиницы, возвращался к машине, спрашивал о забытой там карте или путеводителе, необходимых для следующего этапа путешествия, но их не могли отыскать – они неизменно оказывались где-нибудь под сиденьем.
– А как поступить с цветами, милорд? – спрашивал Гульемо.
Гульемо обожал произносить слово «милорд» в присутствии служащих гостиницы. Это сразу прибавляло веса всей компании.
Пимроуз, стоя на ступеньках, делал неопределенный и беспомощный жест.
– Все равно они завтра увянут, – произносил он.
Потом входил в холл, смешно вскинув голову и с любопытством оглядываясь по сторонам, бегло осматривал гравюры, висевшие на стенах, поднимался по лестнице или входил в лифт.
Комнаты Бэзила и Жан-Ноэля всегда были смежными, а иногда даже сообщались между собой; случалось, что у них бывала общая ванная комната, но они старались не встречаться в ней и неизменно предупреждали друг друга: «Here you are, dear; the bathroom is yours»[46]. И дверь захлопывалась.
Пообедав, они довольно рано поднимались к себе; в коридоре, прежде чем переступить пороги своих комнат, оба несколько мгновений стояли в нерешительности. Каждый раз казалось, будто Пимроуз хочет что-то сказать, но не решается. Иногда Жан-Ноэль входил в комнату Бэзила, просил у него какой-нибудь путеводитель, выслушивал какую-либо историю, рассказ о достопримечательностях, воспоминания, связанные с теми местами, через которые они проезжали. Потом он уходил к себе. А в комнате англичанина еще долго горел свет, между тем как Жан-Ноэль уже давно спал крепким сном.
В первое утро Жан-Ноэль, спустившись в холл, спросил счет.
– За все уже уплачено, – ответил служащий.
– Дорогой Бэзил, это невозможно! – воскликнул Жан-Ноэль, садясь в машину. – Я не могу принять…
– Можете, прекрасно можете, – возразил Пимроуз. – Не огорчайте меня подобными разговорами. К тому же я не занимаюсь такими вопросами, это входит в обязанности Гульемо. Так оно куда проще! Поступайте же, как я, – не думайте о таких пустяках… О! Взгляните, как хороша эта старая стена, увитая глициниями. Too lovely![47]
8
Сан-Ремо походил на Монте-Карло; Портофино повторял Сен-Тропез, и маленькие городки, стоявшие вдоль дороги, на первый взгляд мало чем отличались от Сен-Поль-де-Ванса, от Гримо и от старинного города Кань.
Только в Лукке Жан-Ноэлю открылась подлинная Италия. Когда он увидел дорогу, обсаженную рябиной, когда перед его глазами предстали высокие розовые крепостные стены, над которыми вздымались огромные платаны, похожие издали на перья, венчающие корону, когда он оказался в этом древнем городе, где тысячи зеленых ставен выделялись яркими пятнами на фоне желто-серых стен, когда он увидел своими глазами множество церквей, портиков и просто старинных камней, каждый из которых таил в себе нечто волнующее, – только тогда он понял, почему столько поколений упорно стремилось в Италию, почему вслед за Байроном, Стендалем, Мюссе и сотнями других его собственный дед совершал сюда новое путешествие с каждой новой возлюбленной и посвятил Италии немалую часть своих стихов; он понял, почему его мать избрала именно эту страну для обоих своих свадебных путешествий, почему лорд Пимроуз каждый год возвращается сюда и почему он сам, Жан-Ноэль, оказался тут.
Лицо юноши светилось счастьем, и Бэзил тоже был счастлив; казалось, он помолодел.
Лорд Пимроуз был чудесным гидом. Замечательная память помогала ему разбираться в переплетении маленьких улочек. Он ничего не открывал, он лишь воскрешал в памяти прошлые ощущения. Новым для него было только выражение восторга на лице Жан-Ноэля, и он радовался этому, как радуется художник своему шедевру.
Лукка – город тишины и покоя… Пимроуз и Жан-Ноэль поднялись на крепостные валы, такие широкие, что под кронами растущих там платанов проложили асфальтированную дорогу, и она опоясала город на высоте его крыш. Они медленно шли по этой кольцевой улице, возвышавшейся над равниной. Вслед за ними черепашьим шагом бесшумно двигался автомобиль. Среди пожелтевшей листвы играли дети, они резвились на пригорках, где некогда стояли старинные пушки. Юноша лет шестнадцати, с черными вьющимися волосами, обнимал на скамье девушку. Пимроуз и Жан-Ноэль сделали вид, будто не замечают долгого поцелуя, в котором слились уста этой пары, отдававшейся любви, не смущаясь тем, что ее видят небеса, деревья, гуляющие туристы.
Смеркалось. Солнце погружалось в коралловую дымку, заливая розовыми лучами соседние поля, и они напоминали теперь своим оттенком кирпичные крепостные стены. Из окон старинного института Сан-Пончано доносился хор юных голосов: шла вечерняя спевка в классе церковной музыки, и над городом неслись звуки неземных песен, вылетавшие из уст невидимых певцов.
– Дорогой Жан-Ноэль, – чуть слышно проговорил Пимроуз с какой-то особой проникновенностью, – никогда еще Лукка не казалась мне столь прекрасной. Запомни эти минуты. Наверное, тебе предстоит немало путешествовать, и когда-нибудь ты станешь вспоминать об этих мгновениях как о необыкновенной красоте. Может быть, именно потому, что ты здесь, все кажется мне таким чудесным – и эти камни, и эта седая древность, и свет, и голоса юных священников… Господи, какое чудо!
Он взял Жан-Ноэля за руку и, не поднимая глаз, легонько сжал его пальцы. Жан-Ноэль почувствовал, как кольцо Пимроуза оцарапало ему ладонь. Лорд впервые обратился к нему на «ты»…
А потом им открылась Тоскана. Открылась в своем роскошном осеннем уборе – прекрасная Тоскана, где небо окрашивается в свои неподражаемые тона, Тоскана, где невозможно переместить на другое место ни одно дерево, где любой дом кажется обиталищем какого-нибудь полубога, Тоскана, которую можно без преувеличения назвать раем Западной Европы…
К удивлению Жан-Ноэля, Бэзил решил не заезжать во Флоренцию. Юноша, с радостным нетерпением ожидавший встречи с этим прославленным городом (ведь Флоренция – то место, которое прежде всего следует посетить в Италии), даже не пытался скрыть своего разочарования.
«Как глупо, – говорил он себе, – совершить такое путешествие и не побывать во Флоренции!..»
Он попробовал настаивать, но Бэзил, обычно спешивший доставить ему удовольствие, на сей раз по непонятной причине заупрямился и возразил почти резким тоном.
– Флоренция утомительна как музей, – сказал он. – Это кладовая, где хранятся гениальные творения. От такого нагромождения красота только проигрывает, во Флоренции буквально на каждом шагу сталкиваешься с прекрасным. К тому же все эти шедевры, на мой взгляд, напоминают большой палец на ноге святого Петра, к которому прикасались до тебя многие тысячи уст. Слишком много глаз смотрело на все это. Кроме того, есть там и памятники не очень красивые, но никто не решается сказать о том вслух. Во Флоренции теряешь независимость суждений. Становишься рабом Медичи, боишься потерять свой престиж ценителя искусств и потому восторгаешься сверх всякой меры.
