Морис Дрюон - Свидание в аду
Смутная тревога охватила Жан-Ноэля. И все-таки он взял тонкую восточную сигарету из золотого портсигара, протянутого ему Пимроузом.
Когда зажженная спичка осветила глаза Жан-Ноэля, Бэзил Пимроуз снова отвернулся.
Потом он уселся на краешек кресла, скрестив ноги.
– Мы, должно быть, показались вам довольно странными людьми? – спросил он.
– Нет, что вы, – ответил Жан-Ноэль. – Думаю, вы очень счастливые люди.
– Правда? – быстро спросил Бэзил, вкладывая в этот вопрос скрытый смысл.
Наступило короткое молчание. Потом Пимроуз снова заговорил:
– Да, пожалуй, вы правы. Я полагаю, что избранный нами a way of life[38] можно назвать счастливым. Я не хочу этим сказать, что каждый из нас внутренне всегда счастлив… Но хочу, чтобы вы знали: этот дом всегда открыт для вас, и для меня было бы величайшей радостью видеть вас здесь как можно чаще.
Он поднял глаза; два его пальца с зажатой в них сигаретой чуть прикасались к виску. И Жан-Ноэль вновь увидел на лице Пимроуза выражение дружеской симпатии, нежности и доброты, которое так поразило его в церкви во время похорон госпожи де Ла Моннери. Он уже не раз замечал это выражение на лице старого англичанина.
Но на этот раз Жан-Ноэль испытывал беспокойство и даже страх.
Теперь уже он не мог не понимать, где находится, не мог обманываться относительно намерений лорда Пимроуза. Разве только… «Разве только у него нет определенных видов на меня… Просто он привык быть любезным… привык очаровывать мужчин…»
Снова наступило молчание, еще более тягостное, еще более гнетущее.
Жан-Ноэль не мог объяснить себе, откуда в нем это острое, болезненное удовольствие, это желание играть с огнем.
Какое-то насекомое ударилось о край абажура. Нет, дольше молчать было невозможно.
Жан-Ноэль притворно зевнул, делая вид, будто с трудом подавляет зевоту.
Пимроуз поднялся.
– Good night, dear Jean-Noel[39], – проговорил он, взяв юношу за обе руки.
Жан-Ноэль не отнял рук.
– Good night, dear Basil, – ответил он, впервые назвав англичанина по имени и словно уничтожая этим разницу в сорок лет, существовавшую между ними. – And sweet dreams[40], – прибавил он.
Внезапно он почувствовал огромную уверенность в себе, он забавлялся спектаклем, который сам разыгрывал.
Намеренно ли оставил Бэзил на столе свой портсигар? Не возвратится ли он за ним через несколько минут?
– Your cigarettes…[41] – проговорил Жан-Ноэль, с улыбкой указывая на портсигар.
– Keep it[42], – ответил Бэзил. – Если вам захочется ночью курить…
Потом он взял со стола золотой портсигар, вложил его в руку Жан-Ноэля и тихо проговорил:
– Keep it, dearest, it’s yours[43].
– Никогда в жизни, что вы! – воскликнул Жан-Ноэль, отступая назад и краснея.
Игра внезапно закончилась, он почувствовал ужасное смятение.
– Возьмите, возьмите, на память о вашем первом приезде в «Аббатство». Это доставит мне большую радость, – проговорил Пимроуз.
Он резко повернулся и вышел. Ему не хотелось, чтобы Жан-Ноэль увидел слезы на его глазах.
Гибкой, покачивающейся походкой, отставив в сторону острые локти и сдвинув колени, лорд Пимроуз шел длинными коридорами, вопрошая себя, не упустил ли он неповторимый случай.
Он проклинал свою робость, ужасную и неодолимую робость, которая мучила его всю жизнь…
В этот вечер страдание, родившееся в его душе в доме Инесс Сандоваль на балу чудовищ, стало еще сильнее – страдание, исполненное надежды, без которой он уже не мог больше жить!
6
Лашом пригласил Мари-Анж пообедать с ним на Всемирной выставке в ресторане немецкого павильона.
Вокруг них и под ними сверкала огнями грандиозная ярмарка, заставляя тьму отступать за ограду. Эйфелева башня вздымалась ввысь, словно огненная мачта; с высоты ее нижней платформы голоса прославленных писателей, чудовищно усиленные микрофоном, обрушивали на толпу многозначительные фразы, сочиненные по заказу правительства: «Алло! Алло! Сейчас перед вами выступит господин Эдуард Вильнер…»
Несколько сот человек – жалкая горсточка в многотысячном скопище, большая часть которого даже не знала, кто такой Эдуард Вильнер, – поднимали головы. Небольшие электрические вагоны мчали состоятельных посетителей выставки мимо шумной толпы.
«Франция навсегда сохранит бесценные сокровища своего искусства и драгоценные дружеские связи с другими народами… – вещал громоподобный голос Вильнера, и громкоговорители воспроизводили и усиливали его хриплое дыхание, походившее теперь на дыхание Юпитера. – Посетители, прибывшие из разных стран и ныне прогуливающиеся здесь, помните о сынах Франции, чей труд на протяжении долгих веков подготовил те удовольствия, какими вы наслаждаетесь сегодня…»
Потом толпа вновь приходила в движение – издали она напоминала растревоженный муравейник. Из парка, где располагались аттракционы, доносились пронзительные вопли женщин, заполнявших кабинки, которые с огромной скоростью устремлялись вниз по искусственному водопаду или взмывали вверх по канатной дороге. Лучи прожекторов освещали мраморную громаду дворца Шайо. С разных концов выставки доносились приглушенные звуки оркестров, прибывших с Кубы или из Бухареста, слышалась арабская либо малагасийская музыка – казалось, павильоны распространяют звуковые проспекты. А над площадью Трокадеро вечерний ветер развевал флаги всех стран, и остроконечные их древки походили на копья всадников, которые прибыли сюда со всех концов света и, став здесь лагерем, воткнули эти копья в землю.
Ресторан немецкого павильона был одним из самых изысканных и дорогих. Вокруг столика Симона – его заблаговременно заказала секретарша – суетились официанты.
Лашом спрашивал себя, не таится ли за настороженной учтивостью и легким отчуждением Мари-Анж некая скрытая враждебность. Ведь вполне могло случиться, что в детстве она слышала не слишком лестные отзывы о нем, как об очень дурном человеке, сделавшем карьеру с помощью интриг и предательств.
Но он знал, что такого рода предубеждение нетрудно победить, особенно если собеседница моложе тебя на двадцать пять лет, а сам ты – министр.
Именно этим и занялся Симон во время обеда. Он говорил о Франсуа Шудлере и о Жаклин в таких выражениях, которые глубоко трогали девушку. Она не ожидала встретить в Лашоме столько отзывчивости и понимания. Потом он на собственный манер рассказал историю разорения ее деда; а поскольку все главные действующие лица этой драмы давно были в могиле и никто уже не мог опровергнуть его слова, Симон с некоторым опозданием открыл в себе благородные чувства, какие в свое время вовсе не испытывал.
– Как странно, – проговорил он, – бывают люди, семьи, с которыми нас будто связывает судьба, жизнь вновь и вновь сталкивает нас с ними…
Говоря это, он думал о своем романе с Изабеллой. «Знает ли Мари-Анж об этом?.. Нет, вероятно, не знает. С тех пор прошло больше пятнадцати лет. И вот теперь я обедаю с нею… с племянницей Изабеллы. А ведь однажды, в годы вдовства Жаклин, даже возник вопрос о моем браке с нею. И вот теперь здесь сидит ее дочь… Как видно, я еще, в сущности, совсем не так стар, если подобные вещи меня удивляют и если впервые в жизни я испытываю такое свежее чувство!..»
– Вы знаете, я начал свою научную деятельность книгой, посвященной вашему деду де Ла Моннери. Его творчество стало темой моей докторской диссертации. Вы не читали ее?
– Простите, не читала, – ответила Мари-Анж.
И как ни грустно было Симону, он не мог не признаться, что ощущает себя намного, намного старше этой девушки.
– Вы, по-видимому, сохранили большую привязанность к нашей семье, – заметила она. – Должна признаться, что, когда я вспоминаю о том, к чему они пришли и в какое положение поставили нас – моего брата и меня, – я не чувствую к ним слишком большого уважения.
При этих словах Симон понял, что холодная сдержанность, которую Мари-Анж выказывала по отношению к нему, объяснялась вовсе не тем, что он предполагал.
«Просто я ей не нравлюсь, а быть может, ей не приходит в голову, что мужчина моего возраста…»
Он угощал ее изысканными кушаньями и наполнял ее стакан тщательно выбранными винами. Она пила и ела с удовольствием, но по-прежнему оставалась невозмутимой.
– Влюблены ли вы в кого-нибудь, Мари-Анж? Любили ли вы кого-нибудь прежде? – спросил он.
– О! Как красиво! – воскликнула она, показывая на реку. – Кажется, что струи воды танцуют!
На Сене были приведены в действие «светящиеся орга′ны» – фонтаны высотой в двадцать метров разбрасывали в воздухе сверкающие многоцветные брызги, и эта игра струй сопровождалась музыкой, рождаемой электрическими аппаратами.
– Была ли я влюблена? – переспросила Мари-Анж минуту спустя. – Нет, думается, по-настоящему я еще никого не любила.
– Но как это может быть? За вами, должно быть, ухаживает столько молодых людей… Особенно в салоне.
