Евгений Сухов - Госпожа трех гаремов
Стрельцы, прячась за туры,[48] деловито загоняли в стволы пищалей очередной заряд, а затем по команде сотника раздавался залп. Кучак заговоренным дьяволом метался по полю, совсем близко падали убитые, а пуля, предназначенная улану, сумела только отстрелить коню ухо. Вороной жеребец обиженно заржал, словно укоряя хозяина. Стрелявший отрок, пытаясь вытащить из-за пояса зацепившуюся за кафтан саблю, невесело матерился, сетуя на свой промах, а потом, разрубленный надвое, упал в грязный снег.
Отряд Кучака так же стремительно умчался, как и появился, спрятавшись за высокие чугунные Аталыковы врата.
На месте недавней сечи застыли в снегу убитые, тихо стонали раненые.
Шах-Али, возглавив полк касимовских татар, углубился далеко в дубовый лес, откуда его лагерь то и дело беспокоил арский эмир. Встреча с Япанчей произошла на обратной дороге, близ Арского поля. Два передовых отряда некоторое время разглядывали друг друга, будто размышляя: «А стоит ли?.. Разве Мухаммед для каждого из нас не является отцом?! А наши знамена?.. Разве они имеют разный цвет?» А потом с криком «Алла!» ринулись убивать друг друга.
Раздался сабельный звон, и упали убитые. А на самой кромке огромного поля мулла, не обращая внимания на кровавую брань, громко молился:
— О люди! Поклоняйтесь вашему Господу, который сотворил вас и тех, кто был до вас. Который сделал для вас землю ковром, а небо зданием, и низвел с неба воду, и вывел плоды для пропитания вашего…
Дождь лил уже тридцатый день. Вода затопила пойменную долину и посадские избы и уже подошла к самым стенам города. Государь Иван Васильевич, желая противостоять волхвованию казанцев, прибег к помощи ведунов, которые в один голос советовали спалить в русском стане черного кота — исчадие всех злых сил. Только тогда дождь должен рассеяться сам собой, только в этом случае смогут пасть крепкие стены вражьего града.
Сытый, с черной лоснящейся шерстью кот был пойман в одном из домов посада. Отроки крепко стянули его лапы бечевой и положили на дощатый помост, после чего запалили под ним огромный костер. Кот истошно орал, пробовал освободиться зубами от крепких пут. Тщетно! Огонь уже лизал крепкие осиновые доски. Ведуны топтались подле костра, размахивая руками, и приговаривали одну и ту же присказку:
— Сгорай в священном полыме, исчадье ада! Гори!..
На истязание кота пришли поглазеть все: боярские дети, черные люди, служилые татары, бояре да князья, а потом, когда от животного остался только тлен — небольшая кучка золы, обнадеженные, разошлись.
Но обряд ведунов не помог — дождь не прекратил поливать русские полки ни на следующий день, ни через неделю. Неиссякаемой казалась небесная прорва.
Черные люди, проклиная неуютную землю, мало-помалу начинали вполголоса роптать. У теплых костров вспоминали брошенные деревни, ласковый уют дома. Далеко были детишки, жены. Перед глазами, ощетинившись пиками, стоял вражий детинец.[49]
Уже давно рать Ивана Васильевича не ела досыта. Обозы с продовольствием, спешным порядком отправленные из Нижнего Новгорода и Арзамаса, были задержаны не в сезон разлившимися реками. Воеводы, подвязав окрестных мастеровых, готовили струги, чтобы преодолеть полноводную Волгу и двигаться дальше под Казань, в помощь государевой дружине.
А в ней самой начался разброд. Черные люди тайно снимались со своего места и под покровом ночи растворялись в диких лесах. Спешили обратной дорогой к дому. И по велению государя, «дабы все не разбежались», стрельцы отлавливали «изменников» и «лиходеев», а потом, обвинив пойманных в бунтарстве, казнили прилюдно. Но сытнее от того не становилось.
На башне и в покояХ
Сююн-Бике поднялась на сторожевую башню. Многоярусная, выложенная из добротного кирпича, она высоким золоченым шпилем упиралась в небо. А на самом острие, оскалив пасть на чад государевых и самого царя Ивана, развернув крылья, летел трехглавый змей — флюгер. Сильный, порывистый ветер не давал ему остановиться даже на мгновение, заставляя вращаться то в одну, то в другую сторону.
Бике услышала, как далеко, у самого леса, пришли в движение полки, и до стен города донеслось глухое уханье. То били пушки. Тяжелые черные пороховые облака отделялись от длинных стволов и нехотя плыли в сторону. У самого леса Сююн-Бике различила высокий желто-красный шатер — палаты урусского хана.
Бике не слышала, как подошел Кучак. Некоторое время он любовался ее стройным станом, затянутым в длинную белую рубаху, смотрел на красивые ноги, обутые в разноцветные легкие ичиги.[50] Наконец он осмелился потревожить госпожу тихим, покорным голосом:
— Ханум, здесь холодно и идет дождь. Тебе следует спуститься вниз.
Словно в подтверждение сказанных слов, подул резкий ветер, растрепав волосы Сююн-Бике. Не стыдясь распущенных волос, она повернулась к Кучаку, который смущенно поднял глаза на бледное лицо госпожи.
— Казанцы меня проклинают? — спросила бике. Из-под густых черных бровей на улана смотрели тоскливые глаза измученной женщины. «Она очень одинока», — подумалось ему.
Кучак грустно улыбнулся:
— За что же тебя проклинать, ханум? Ты сделала все, что могла. Сам Аллах за нас! До него дошли наши молитвы. После дождей Итиль разлилась особенно широко. Полки царя Ивана устали, им уже нечего есть. Вот увидишь, бике, пройдет день-два, и они повернут обратно в Москву.
Кучак и Сююн-Бике спустились вниз по крутой винтовой лестнице. У мечети Кулшерифа, подобно коконам, лежали завернутые в белые покрывала тела казанцев, погибших в последней схватке. Здесь же стоял и сеид. У ворот мечети уже была подготовлена глубокая яма.
Покойников, как подобает мученикам, погибшим за веру, без молитвы и омовения аккуратно уложили в могилу и в скорбном молчании забросали коричневой землей.
А со стороны Итили по-прежнему раздавался грохот пушек — большой полк Ивана Васильевича в третий раз за прошедшие сутки шел на приступ крепких стен.
— Пойдем отсюда, ханум, — осмелился прикоснуться Кучак к одежде Сююн-Бике. — Они погибли за веру. Наверняка их души уже витают в садах рая и беседуют с Аллахом.
В покоях было холодно, и Сююн-Бике сидела на троне казанских ханов, натянув на плечи длинную соболью шубу; рядом, покорно склонив голову, стоял Кучак и не сводил карих глаз со своей богини и госпожи.
— Рядом с Арскими воротами неверные сумели разбить стену.
Бике вопросительно посмотрела на улана:
— Почему ты не сказал мне об этом раньше?
Кучак пожал плечами:
— Я не хотел тебя тревожить. В Казань пробился только небольшой отряд урусов, но мы его быстро уничтожили. А разрушенную стену сразу заделали дубовыми щитами. В ту же ночь казаки сумели разбить отряд астраханца Ядигера. Сейчас он на службе у урусского хана. Мои уланы сумели оттеснить его к озеру Кабан, и, если бы не подоспевшие стрельцы, мы бы сумели рассчитаться с этим вероотступником!
Раздался звонкий голос муэдзина. Высокий седой старик с минарета мечети Кулшерифа звал правоверных на последнюю молитву уходящего дня:
— Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! Хвала Аллаху, милостивому, милосердному!
Кучак коснулся ладонями обветренного лица. Грозно ухнула артиллерийская пищаль, и муэдзин осекся на полуслове. А потом, когда установилась тишь, снова продолжал воздавать хвалу Аллаху — милостивому и милосердному.
«Вот сейчас самое время. Быть может, завтра для меня не наступит вообще!»
Кучак поднялся со своего места, подошел к Сююн-Бике и положил ладони ей на плечи. Он почувствовал, как под его сильными пальцами напряглось ее тело.
И улан заговорил горячо, стараясь вложить в слова всю страсть.
— Ты необыкновенная женщина, — пожирал он глазами казанскую госпожу. — Ты даже не представляешь, насколько ты прекрасна! Я много видел и много испытал, но даже у султана Сулеймана среди его многих жен и наложниц не найти такого бриллианта, как ты! О, госпожа! Я все больше схожу по тебе с ума, ты же не замечаешь моей любви. — Сильные ладони улана заскользили по покатым плечам Сююн-Бике. На холодный мозаичный пол мягко скользнула искрящаяся соболья шуба, и руки Кучака коснулись крепкого и горячего тела бике. — Я полюбил тебя с того самого дня, когда впервые увидел. Теперь я уже не могу смотреть на других женщин! Все они в сравнении с тобой кажутся мне безобразными. Твое лицо, стан — совершенство, созданное самим Аллахом!
Кучак встал перед Сююн-Бике на колени и стал целовать ее высокую и тугую грудь, руки, колени. У женщины не нашлось сил воспротивиться этой ласке. Ее тонкие в золотых перстнях пальцы заскользили по жестким коротким волосам улана. Совсем близко от себя она увидела его коричневые степные глаза, заостренные скулы. Это был соблазн, за которым следовал грех. Совсем неожиданно для себя она прильнула губами к устам Кучака. Потом, слегка отстранившись, сняла с себя камзол, длинная белая рубаха мягко упала на ковер.
