Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
Ещё не толкали прямо в шею, ещё не говорили прямо „уходите прочь!” — но вот и Керенский прямыми словами предложил ему: взять портфель министра просвещения.
К счастью, Павел Николаевич, говорят, никогда не краснеет. А тут — всякий бы на его месте налился кровью и взорвался: этот сопливый мальчишка как ударил в лицо. От кого услышать? — от этого!..
Нет, не взорвался Павел Николаевич — и не открылся им беззащитно, что это — обидно, унизительно, не по его масштабу. Он в последние дни переработал в себе это оскорбление и выдал теперь в ответ безукоризненный аргумент: не потому отказываюсь, что из гордости. Но даже меняя портфель и оставаясь в кабинете, я не освобождаюсь от ответственности за творимую внешнюю политику. Но и не могу этой ответственности нести, ибо задачи внешней политики теперь будут поставлены не так, как я хотел бы их ставить. Эта постановка — вредна и опасна для России.
(И ещё ж одна нелепость: от Терещенки освобождаются финансы — и туда переставят негодного Мануйлова?..)
Нависало, нависало в тяжёлом воздухе, что отставка Милюкова решена бесповоротно.
Министрами — решена. Советом — решена. Но — ещё можно не уходить?
Но — как остаться? Тогда надо — громко призвать общество, своих бесчисленных почитателей? Вызвать ещё один уличный отпор, как призвал кадетский ЦК 21 апреля?
Нет, это было — не амплуа Милюкова. Таких действий — он не мог...
Да и ЦК уже на этом не сойдётся.
А тогда — что же?
От него зависело: гордо уйти самому, прежде чем унизительно исключат.
Много в жизни приходилось Павлу Николаевичу делать неуклонных заявлений — но это он высказал, около полуночи, ещё с предельной твёрдостью: что ввиду расхождения с большинством кабинета — не считает возможным оставаться на посту министра — и покидает правительство!!
И — не раздалось уговоров...
Отодвинул стул. Встал, собирая свою папку.
Кажется, растерянное лицо было у Шингарёва, но и он, и Мануйлов остались сидеть.
И — просто вот так, молча, и выйти. Сразу — и уйти!
Но воспитанность требовала — обойти всех коллег с рукопожатиями, в том числе и мерзавцев.
Обходил.
Когда дошла очередь до князя Львова — тот удерживал руку Павла Николаевича и бессвязно лопотал что-то вроде:
— Да как же?.. Да что же?.. Нет, не уходите!.. Да нет, вы к нам вернётесь.
Павел Николаевич холодно отнял у него руку:
— Вы были предупреждены!
И — вышел.
Стук двери — отметил конец первой эпохи Российской Революции.
И вспомнил гучковскую веру в чудо. А если — случится чудо? И — вернут?
Лакей подавал ему пальто, шляпу, — скользнула вдруг мысль: а может, была какая-то ошибка в его аргументах о проливах? Может быть, не надо было ему уж так настойчиво держаться за Константинополь? Как ни аргументируй — а идея-то не кадетская, это у него от обильных балканских связей. И от панславизма.
158
Всё складывается великолепненько: угрюмый Гучков ушёл, вечная бонна Милюков обречён (хотя ещё может опомниться и схватиться за портфель просвещения), — правительство расчищается. Сейчас начнётся золотой период нашей революции! Социалисты только укрепят правительство, Керенский — и хочет, и будет премьером, а Николай Виссарионович, в тесном установившемся соединении с ним — советчика, информатора, посредника, а когда надо глашатая, — уже и сейчас давно не рядовой министр, а впереди ждёт нечто крупнее. Речи Некрасова захватывают революционную публику своим неизменным, несравнимым оптимизмом и энергией, но как раз тут он и не делает над собой усилий: он и действительно неиссякаемый оптимист, он и действительно предельно энергичен, „американская складка” говорят о нём, — и он сам так понимает. Таких-то людей, как он, в России мало — и Некрасов заслуженно выходит на вершины её.
А к этому добавляется высокое искусство личных отношений, где нужна зоркость к собеседнику, внимание к его настроениям и отчётливо правильное поведение, чтобы всегда найти верный с ним тон. Но этим искусством Николай Виссарионович владеет и вовсе без промахов, больше, чем своей основной и уже сильно забываемой специальностью — статикой железнодорожных мостов. Мосты к сердцам — искусство куда более тонкое. Вот — едва сокоснувшись с лидерами Совета, Некрасов стал со всеми с ними приятель, а особенно с Церетели. А за Керенским шёл, всегда тактично отставая на плечо, хотя знал, что умней его, — но для того и роль советчика.
Политика, как редко другая область, требует интуиции и личного влияния. Всегда безошибочно знать: какое действие созрело, быстро охватить всё положение, где надо — уметь пойти навстречу, где надо — проявить неуступчивость.
Что изгнание Милюкова созрело — было ясно уже из уличных плакатов 20 апреля. Милюков своим безрассудным упорством едва не вызвал падения всего правительства. В тот вечер Некрасов спасал положение, сам предложил Церетели вырабатывать текст „Разъяснения” — а уже предвидя неизбежное падение Милюкова. И вёл к тому неслышную работу. К себе в министерство путей сообщений пригласил на завтрак левых кадетов — Винавера, Оболенского, Волкова, — и открыто предложил им: забирать Милюкова с иностранных дел, чтоб не погубить кадетское дело. (Передвинуть бы всю партию влево!)
Минувшей ночью, вскоре после ухода Милюкова, поднялся из-за стола и Шингарёв: он не считает теперь возможным оставаться, пока кадетский ЦК решит судьбу своих министров. Приукрашенный и неумный жест, так не рассуждают деловые люди.
Но это двигало правительство — в сторону крушения.
Некрасов, спавший в эту ночь всего ли часа четыре, спозаранок поднявшийся составлять декларацию нового правительства (поручили ему вчера, и взялся он: русские говорят, говорят, а как надо перевести дело в документ, так все отваливаются), — получил и ранний телефонный звонок, что сегодня днём собирается кадетский ЦК, получил и утренние газеты, из которых фонтанами били предположения, что вслед за Милюковым будут отозваны и все кадетские министры. А значит и Некрасов?
И только засмеялся.
Да что вся кадетская партия ему? Он — сконцентрированная личность в неумолимом движении, она — рыхлое сборище болтунов, которое — как видно по общественной расстановке — уже отслужило свои исторические часы. Они себе пусть решают как хотят, но Некрасов — плевать хотел на их решение. Пусть они и все уходят, вместе и с Набоковым. Да сто раз он с ними расстанется.
Сегодня же объяснит корреспондентам. Как-нибудь так. Да, я член партии Народной Свободы от самого её основания. Но не считаю себя связанным с нею безусловно. В 4-ю Думу я формально был выбран не от неё (удобное обстоятельство), а от партии прогрессистов. Да, свою деятельность я определял партийной дисциплиной, хотя летом 1915 выходил из ЦК ввиду разногласий. Расхождение с партией по отдельным вопросам — явление не новое для меня. В момент кризиса власти я нахожусь в особенно трудном положении: я связан и партийной дисциплиной, но и солидарностью с группой министров, которая проводила определённый способ разрешения кризиса, и особенно в отношении внешней политики. А теперь Милюков заявляет, что он входил вообще не от партии, а лично. Так тогда и я — лично. Если станет вопрос, что предпочесть, — я в настоящее время не считаю возможным выбыть из правительства. И с сожалением оставлю ряды партии. Приходится пожертвовать и многолетними симпатиями — чтобы двигаться к нашей общей цели.
Вчера к завершению ночного заседания роли распределились до конца: из вежливости предложили Львову стать министром иностранных дел, он отказался, значит — Терещенко. Керенский заявил своё желание быть полным наследником Гучкова, то есть взять и морское министерство.
Теперь из условий Исполкома и вчерашних совместных обсуждений Некрасов составлял Декларацию без всякого труда, охотно накреняясь в сторону социалистов, крепче будет союз. Кто однажды сказал политическое „а” — должен сказать и социальное „б”. Ну, не сразу прямо „обложение имущих классов”, а „обратить внимание на обложение имущих классов”. С удовольствием вписал „без аннексий и контрибуций”, но смягчил „подготовку новых переговоров с союзниками” на «подготовительные шаги к соглашению с ними” в духе мира и братства народов: так, не связывая прямо союзников, он брал обязательство за своё правительство. И дальше так, переставлял фразы из условий ИК, но делал их более полнословными для солидности. И, как вчера согласились, поставил на первое место борьбу с попытками контрреволюционными, а уже на второе — с анархическими. (Вообще, есть небольшая тучка от большевиков, но они сами себя изолируют от социализма.)
Быстро справился, ещё до утреннего завтрака, и сразу — чистовик. И поспешил на встречу с Церетели, как уславливались.
