Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
Доводы противника прожигают и с опозданием указывают, что ты мог бы выражаться и ловчей.
— Мы сейчас в великой опасности. В армию надо влить энтузиазм. Дайте нам нового военного министра! — и армия будет горой защищать страну и революцию. Организовать армию — это не затяжка войны, а защита революции. Если наша революция погибнет — опять вернётся Николай. Если мы не возьмём в свои руки защиту страны — то и никто её не возьмёт. Вместе с нами будет похоронена и революция всего мира.
Далеко, далеко вы отшатнулись от Циммервальда, и всего за несколько дней! Что несут! Ну, это вам даром не пройдёт.
— Когда товарищ Зиновьев пугает нас, что коалиционное правительство создаётся по требованию союзников, он становится в известное положение обывателя: „не иначе как англичанка гадит”.
Хохот. Аплодируют. У Зиновьева уши горят, перепалился весь.
— Нам бросают обвинение, будто мы хотим затянуть войну. Нет! Мы хотим мира, но мира международного, а не такого, как вы предлагаете. А вы, товарищ Зиновьев, хотите заключить мир возможно скорей, но какими-то непонятными способами, — так договаривайте вашу мысль до конца! Наш путь к миру — поднять против войны демократию всего мира, а до того времени — защищать фронт. А второй, по которому идут большевики, — к сепаратному миру. А какой третий?
Все наши — затопали, заревели, и Зиновьев тоже:
— Позор! Не допустим! Вон! Долой! Он врёт!
И много по залу криков —
— Позор! — но и в сторону большевиков. И аплодисментов. А от нас:
— Долой с кафедры!.. Клевета!.. Он врёт!
А по залу — аплодисменты гуще.
Скобелев пять минут успокаивал зал. А наши — нет! На своём!
Скобелев — прямо к нам:
— Я буду ждать, пока вы успокоитесь. Всякий уважающий собрание должен...
Сам — соглашатель! Власть соглашательская!..
Но не будешь кричать без конца. Замолчали наши. Войтинский поосторожней:
— Я не хотел здесь никого обидеть. Я говорил, что если большевики и не делают прямого вывода, то он объективно вытекает. Если вы не за сепаратный мир — то обращайте свои упрёки не ко мне, а к „Правде”, которая призывает к братанию, то есть сепаратному перемирию. Нас признали — миллионы, Совет и революционная демократия идут за нами, а не за вами, товарищи большевики.
Наша кучка — вся вместе, как Ленин учил:
— Не признали вас! Неправда!
— И большинство собрания за нас, вы видите!
— Неправда!!
— А если бы неправда — то центром единения была бы „Правда”, а не Совет. А если бы мы пошли за „Правдой”, то у нас бы никого не осталось. Но захват нами власти внёс бы анархию. Оставить Временное правительство как оно есть, в слабости, тоже недопустимо. Остаётся влить в него свежие силы. И не пытайтесь нас столкнуть с этого пути. Я призываю вас поддержать решение Исполнительного...
Так разжёгся, разволновался Зиновьев, — следующего оратора, от занудного плехановского „Единства”, мимо ушей пропустил, да что он скажет?
Надо отвечать, вот что! Но второй раз Зиновьеву нельзя. Значит, Каменеву, он и записан в запас.
Но тут объявил Скобелев, что записалось 50 ораторов, предлагается давать каждому только по 10 минут.
Большевики в протест устроили ещё одну шумилку, но зал проголосовал — давать по 10 минут.
Теперь и Каменев. Он без нажима, но тоже задеть чувства:
— То отношение к братанию, которое здесь выявилось, недостойно этого собрания. Там, на фронте, не сепаратный мир заключают, а устали, исстрадались. Мы не говорим, что всякое братание допустимо, оно должно носить организованные формы, но не позволим относиться с презрением к тому крику боли...
Сам он — только что с коалиционных переговоров, и вот:
— Разве мы когда-нибудь соглашались с империалистами? Но если буржуазия идёт на соглашение, ведь она ждёт уступок и от нас. Наше дело думать о пролетариате, а не о буржуях, и единственный выход — совсем порвать с буржуями. Пока мы не порвём с капиталом — мы не получим ни мира, ни хлеба. Вы не верите нам — (неудобно выразился, так нельзя, и уже крики — „не верим!”) — а мы предлагаем вам взять всю власть в свои руки. Мы — отдали жизнь за революцию, и почему, если возьмём власть, это будет называться захватом? Народ — единственная власть в стране.
Слова его — правильные, но не напористый голос, и по слишком чистенькому виду его никак не поверишь, что он отдал жизнь за революцию.
— Письмо Гучкова — это тоска по полевым судам и розгам. Он требовал создания полевых судов... — (Шум: „Нет!”) — Вам хочется попробовать соглашение? Ну попробуйте. Но скоро вы убедитесь, что выход только в полном захвате власти.
Нет, не убедил, скорей проиграл.
Совсем сбивчиво выступал Плансон, запутался. А за ним величественно вышел Авксентьев. Ну держится, как будто он президент России. Пышные волосы, красивая откинутая голова, говорит звучно, точными фразами, как читает, и не торопясь. Но в этих барских манерах и слабость его, не поведёт он массы. Владимир Ильич всегда говорит: „любого эсера копни — он на ногах не стоит, всё у них дутое”.
Если мы обратились с воззванием, а ответа нам ниоткуда нет — как мы можем окончить войну? Мы не союз с буржуазией заключаем, но укрепляем авторитет власти посылкой своих представителей, для совместной работы.
— Если Зиновьев предлагает захватить власть, хотя бы и возникла гражданская война, — значит он верит в силу пролетариата. А тогда почему он боится, что пролетариат околпачат в правительстве?
Это он ловко повернул. Смех и аплодируют. Конечно, их в зале больше гораздо.
— Но раз представители будут под нашим контролем — почему нам бояться, что они перейдут на сторону буржуазии? Конечно, когда-нибудь наступит время и вся власть будет в руках социалистов. Но к этому надо идти постепенно.
Десять минут, много не разгонишься. За ним меняются Сакер, Бройдо, и всё одно и то же.
Ихних — в зале большинство, победа их предательства им обеспечена. Но надо было показать наши зубы. Ленин говорит: не уставать показывать.
А Церетели уверенно выходит завершать. Ещё 53 записавшихся, и он хотел бы, чтоб они выступили. Но теперь горячее время, с часу на час требуются действия.
— Социалистов в стране ещё мало. И крестьяне, и часть солдат, и даже некоторые рабочие идут за буржуазией.
— Рабочие — нет!!
— И если бы сейчас Советы захватили полноту власти — им пришлось бы удерживать её мерами насилия против большинства населения.
Тут Зиновьев дал сигнал — и большевики устроили ему хороший шум.
Церетели после него:
— Так ведь и Ленин говорит, что крестьянство — мелкобуржуазная масса. И если б мы сейчас устроили диктатуру меньшинства — мы бы зажгли гражданскую войну и только отодвинули социализм. Придёт время — буржуазия отстанет от нашей платформы, и тогда мы её сбросим...
Всё-таки пообещал пересмотр тайных договоров.
Проголосовали. Наших — 122, остальные две тысячи — входить в правительство.
156
От первой встречи на студенческой вечеринке Саню как наполнило горячим воздухом и взносило, отрывало от земли. И это сохранялось в нём весь дневной перерыв, пока они не вместе, и даже ночью сохранялось — не снами, а блаженным бытием сквозь сон, будто и во сне он оставался со всех сторон объят солнечным светом.
Но и спал он мало.
И спать не надо.
Скорей дожить до вечера.
Странное состояние: насквозь возносящей чистоты — лишь порой огрузняющей взмученности.
От поддерживаемой её руки разливалась по телу предельная полнота, кажется: выше — и немыслимо ничто.
Саня приехал с фронта мрачный, от гибнущей армии. И по пути повидал. В Москве остановился у своего университетского однокашника, ныне разумно окончившего университет (а Саня всё упустил) и служащего прапорщиком в запасном пехотном полку в Спасских казармах. И тот рассказывал своё развальное — а Саня вдруг отодвинулся или всплыл, будто это всё уже и не касалось его. А вместе с Ксеньей, от частого звонкого смеха её через перловые зубы, — хохотал, как уже давно разучился.
И когда „люблю” ещё не было сказано, а всё пело и подтверждало, что: и она! и она!
Как будто они давно-давно знакомы. Как будто — что-то большее, чем они просто потянулись бы друг ко другу от первой встречи, — нет, они узнали друг друга через какой-то высокий далёкий верх.
Вот и исполнилось, как говорил Краев: знать ту женщину, к которой ты должен вернуться с войны.
Перебывали и в Большом не раз, всё на балете, Гельцер, и в Малом, и в Художественном, и в кинематографах, Вера Холодная, и просто бродили, бродили по Москве, — Ксенья любила всю Москву наизусть.
Бродили, переполненно счастливые. Рядом с быстрой подвижностью её взгляда, смеха и перемен — Саня открывал себя мешковатым, непоспешным, и отставшим от тех новых авторов, которых она читала, а он и не слышал, — но и это непоспеванье было ему сладко, у места. И что же именно где смешно — она находила прежде него, а он уже вдогон.
