Андрей Климов - Моя сумасшедшая
Пробежав глазами первую же страницу, она вздрогнула, закрыла лицо ладонями и откинулась в кресле.
2
«Милостивый государь! Практика указала, что сотрудники, давшие неоднократно удачные ликвидации и оставшиеся непривлеченными к следствию или дознанию, рискуют при следующей ликвидации, если вновь останутся безнаказанными, провалиться и стать совершенно бесполезными для розыска. С другой же стороны, они будут вынуждены вести постоянную скитальческую жизнь по нелегальным документам и под вечным страхом быть убитыми своими же товарищами. В подобных случаях более целесообразно при необходимости дать сотрудникам (разумеется, с их согласия) возможность нести вместе со своими товарищами судебную ответственность. Подвергшись наказанию в виде заключения в крепость или ссылки, они не только гарантируют себя от провала, но и усилят доверие к себе партийных деятелей и впоследствии смогут оказать крупные услуги делу розыска — при условии, конечно, их материального обеспечения во время отбытия наказания. Сообщая о таковых соображениях по поручению е. п. командира Отдельного корпуса жандармов, имею честь уведомить Вас, милостивый государь, что его превосходительством будет обращено особое внимание как на провалы агентуры, так и на ее сбережение.
Примите, милостивый государь, уверения в совершенном моем почтении».
Дата — 12 мая 1910 года.
Исходящий номер — 125534.
В Москву на заседание коллегии он прибыл ранним утром. Спецвагон прицепили к ночному кавказскому скорому — в этом можно было усмотреть некое предзнаменование, однако ничего существенного не случилось. За небольшим приятным исключением.
В отличие от прежних визитов в столицу, заседание проходило не на дому у председателя, а на Лубянке. В телеграмме ясно указывалось: вход с улицы Дзержинского, 14 подъезд, следовательно, все возвращалось на круги своя. Поэтому первое, что он спросил у молодого офицера, сопровождавшего его от вагона к черному «паккарду», — как здоровье Вацлава Рудольфовича.
Вопрос был не по чину, отвечать тот не мог, поэтому ограничился скупым жестом. Б. кивнул, снял шляпу и, пригнувшись и держа ее на отлете, полез в пахнущее лакированной кожей и хорошим бензином нутро лимузина.
Из обмена знаками вытекало, что Менжинский по-прежнему плох. Настолько, что даже заседания на дому ему больше не под силу. Все это тянулось с двадцать девятого, когда у председателя ОГПУ случился инфаркт, из которого он так и не сумел выкарабкаться, а Сам тянул время, не спеша с новым назначением. Присматривался, оценивал, выращивал ситуацию. Застарелая его любовь к неожиданностям. Даже в собственном кабинете велел сделать несколько лишних дверей, чтобы появляться не оттуда, откуда ждут. Причем половина из них была фальшивой.
Значит, коллегию будет проводить недавно вступивший в должность первый зам, которого Б. прекрасно знал еще по работе с украинскими профсоюзами. Незаменимый, несгибаемый, твердо и умело выстроивший цепочку карьерных перемещений, которая за каких-то десять-двенадцать лет привела его из какого-то Усть-Задрищенска в глуши за Уралом через Поволжье, Крым и Донбасс на верха руководства партией и органами. В девятьсот седьмом примкнул к фракции большевиков, и с тех пор — никаких колебаний, чист, как богемский хрусталь.
При мысли о встрече с Акуловым настроение начало мало-помалу подниматься. Он не терпел раздвоенности, а еще больше — отсутствия информации. Здесь же имелось и то, и другое. Его положение особоуполномоченного ОГПУ по Украине требовало постоянного присутствия в Харькове, а членство в коллегии и статус зампреда Управления подразумевало пребывание в самом центре событий, то есть в Москве. Иначе контролировать ситуацию становилось невозможным даже при наличии своих людей наверху. Акулов же ему симпатизировал — еще с тех пор, как они пересеклись в Крыму в двадцать втором.
Б. знал за собой, что подвержен обвальным перепадам состояний — от радостного воодушевления до внезапной глухой тоски, причины же часто оказывались настолько мелкими, что он и сам, как ни пытался, не успевал их осознать. А если успевал, неизменно поражался их незначительности. С этим приходилось считаться не только подчиненным, но и ему самому, в особенности, когда предстояло принимать ответственные решения.
У подъезда Главного здания, прежде чем войти, он вскинул голову и полюбовался: наверху шли строительные работы, ползали игрушечные фигурки, туго ворочался гусак ручного подъемника. Над пятью старыми надстраивались три новых этажа из невиданного желтого кирпича. «Растем, — подумал вскользь. — Генрих усердствует».
Еще пару градусов добавил к настроению Зеленый зал.
От зеркального лифта длинный коридор, устланный ковровой дорожкой, с привычно неподвижными часовыми, расставленными через каждые двадцать метров, привел его к приемной. Три проверки документов по пути — внизу, на этаже и на отдельном посту в центре коридора.
Секретарь оказался новый. Розовощекий сытый русачок. Блондинистый зачес, затянут ремнями в рюмку, тугой ворот кителя подпирает широкие скулы. Позади его стола, в чистом окне с венецианскими шторами, оставшимися со времен страхового общества, шевелилась площадь Дзержинского, еще недавно Лубянская. Майор без суеты поднялся, откозырял и указал на двустворчатую дверь прямо напротив кабинета.
До начала коллегии оставалось больше получаса, и Б., как иногородний, прибыл первым. В приемной — неприятно огромном, обшитом мрачными дубовыми панелями помещении с лепным потолком, под которым днем и ночью горели матовые шары плафонов — кроме него и майора пока не было ни души. Он повесил шляпу и плащ в гардеробной, спросил чаю, покосился на следы, оставленные на паркете колесами кресла-каталки, в котором Менжинского перемещали из кабинета в зал заседаний, и прошел прямо туда, закуривая на ходу.
Здесь было много уютнее. Ореховые гнутые стулья, стены затянуты серо-зеленым сукном, зеленый ковер, бронзовые лампы — одна во главе стола, две-три по углам. Вместо осточертевших казенных портретов — большие фото в простых рамах. Всего два, и оба не позади, а по правую руку от председательского места, в простенке. Почти по-семейному. Только громадный банкетный стол красного дерева с барочной консолью в кудрявых завитушках, за которым могли вольно расположиться человек тридцать, придавал всему слегка ресторанный душок. Никаких диванов, которые в последнее время стали обязательной принадлежностью кабинетов рангом пониже, где работа шла круглосуточно, в три смены.
Крохотный человечек, бесшумный, как моль, шнырял по Зеленому залу, раскладывая по местам именные блокноты, выдаваемые на каждом заседании Коллегии. Никому не были известны ни его имя, ни должность, но все, кто когда-либо бывал сюда допущен, твердо знали — от этого востроносого, почти невидимого, с бесцветными глазками, посаженными впритык, зависит судьба. Блокноты располагались то ли по приказу, то ли в соответствии с информацией, добытой человечком, то ли особый нюх подсказывал ему, на каком расстоянии от кресла председателя им лежать, и этим расстоянием определялась степень расположения высшего руководства.
Спорить тут не приходилось. Все равно, что в русской рулетке, — расклад непредсказуем. Здесь, наверху, в большом почете всяческая нумерология, способность читать водяные знаки и улавливать недоступные обычному уху сигналы.
Он и сам был не чужд этой кабалистике. Поэтому, как только пожилая женщина в наколке внесла поднос с чаем и бутербродами из верхнего буфета, взял стакан в обхват, согревая зябнущую руку тяжелым подстаканником, и неторопливо пошел вокруг стола, поглядывая на обложки с оттиснутыми типографским способом фамилиями. Дальний конец — начальники отделов, выше — заместители председателя.
Предназначенный ему лежал справа от председательского места, первым. Напротив плотно уместился эбонитовый цилиндр с пучком отточенных, как патефонные иглы, карандашей.
Б. вернулся к угловому столику, где стоял поднос. Присел, погасил папиросу и пососал ломтик лимона, с удовольствием представляя, как Генрих, который завел моду являться на заседания раньше прочих, едва войдя и еще не замечая его, бесшумно промчится на цырлах в обход стола заседаний, сутулясь, кося, пошмыгивая и ероша плоско слежавшиеся волосы, — удостовериться. Он подождет, пока тот скривится, и лишь тогда окликнет.
Сюрприз! Тот, ясно-понятно, полезет с объятиями, густо дыша вчерашними миазмами…
Так и вышло.
Акулов прибыл в одиннадцать, и все пошло своим чередом. Необычно было то, что все члены, кроме него, явились в форме. Новшество, о котором его не поставили в известность. Б. чувствовал себя белой вороной, но китель с четырьмя ромбами в петлицах и синие галифе остались в Харькове. Он и там их надевал только на торжественные заседания и в ЦК.
