Роман Литван - Мой друг Пеликан
— Вот кого он ждал!.. Вот кого он ждал все время, — прошептал Володя на ухо Пеликану, когда они выкатились за дверь, предоставив Тане хозяйничать на свободе и прихватив с собой полотенца и мыло. — Ну, молодец! Ну, я рад за него! А то знаешь, — он продолжал высказываться в умывальнике, где они оказались вдвоем, поскольку был довольно поздний час, — всегда он одинокий и грустный… Жалко его и как-то даже при нем неловко радоваться.
— Они из одного детдома. Выросли вместе, он смолоду любит ее.
— Да? Я ничего этого не знал.
— Модест: он только мне рассказал… Она вышла замуж, а сейчас развелась с мужем. — Пеликан обтерся полотенцем по пояс и полез головой в рубашку. — Цесарка, готовься! вечером опять пьянка.
— Значит, он будет на седьмом небе от счастья, — задумчиво произнес Володя.
…Лицо Модеста сияло как начищенная медная бляха. Вечером обитатели комнаты сидели за столом, ломящимся от яств: тяжелая сумка Тани целиком оказалась наполнена cъестными припасами и бутылками, и все это изобилие переместилось на стол. Присутствовал Пикапаре — Сорокин Славка, и Валя Ревенко явился на стук ножей и вилок. Пригласили Джона с его Ленкой — Пеликану потребовалось загладить некий конфуз прошедшей ночи, о котором он мог лишь смутно догадываться; Модест, разумеется, не имел ничего против, а Таня, хозяйка бала, приветливая и слегка растерянная благодаря неожиданному наплыву гостей, скромно помалкивала и сама, кажется, ощущала себя гостьей. Казалось, она была не в своей тарелке, а может быть, ей было немного обидно наблюдать, как лихо уничтожается запас продуктов, которые неизвестно какого труда ей стоило собрать: им с Модестом хватило бы этой пищи на добрую неделю, а то и полторы.
Разговор шел сумбурный и бесхребетный, как часто бывает в случайной компании, если нет никого, кто бы направлял его. Говорили об экзаменах, о Жераре Филипе, сыгравшем в двух увиденных ими фильмах — «Фанфане Тюльпане» и «Красном и черном», о механике с первого курса, прыгнувшем во всей одежде с ветки дерева в пруд за бутылку, о малых и великих народах — Володя утверждал, что так именно в эту эпоху, на каком-то отрезке времени, а потом меняется, и Пеликан поддержал его — о службе в армии, о поездке на Север.
Ленка сидела молча подле Джона и, даже когда она не поворачивала головы к нему и не смотрела на него, отчетливо проглядывало, как она нацелена только на него. Джон держался с большим достоинством, преимущественно отмалчивался.
Валя Ревенко разглагольствовал о патриотизме и долге каждого мужика отслужить в армии.
— У самого белый билет, — шепнул Славка на ухо Володе.
— Из-за чего? — спросил Володя.
— Точно не знаю, но, думаю, парашютист.
— Что это?
— Симулянт. Может быть, откупился.
Пеликан стал говорить об Александре Грине, которого впервые издали после десятилетий запрета; никто из них ранее не слышал о нем.
— А Багрицкий? А? — Пеликан обвел присутствующих, и глаза его увлажнились. ―
Поглядишь за окуляры:
Холодно и пусто…
Чертов Багрицкий!.. «В дым, в жестянку, в Бога!..» Таня, ты любишь стихи?
— Не знаю, — она неуверенно взглянула на него.
— Сейчас я тебе почитаю, — сказал Пеликан довольно твердым голосом, и полез в тумбочку за своей тетрадью.
Володя дернул его за рукав:
— Пелик… Пелик, позовем Александру? Я могу сбегать.
— Знаю, Цесарка, ты в силах сбегать. Спрыгать. Слетать… — Он замолк и больше ничего не добавил. Лоб его нахмурился. В глазах проступило жесткое выражение.
— Неизвестно еще, согласится ли она, — буркнул Володя, в сердцах отворачиваясь от него. Он положил себе на тарелку колбасы и кислой капусты и опрокинул в себя полстакана водки. — Дурак рыжий…
Пеликан пересел к Тане и ничего не расслышал.
Модест подливал Джону и остальным, не забывая о себе.
Было шумно, глупо, неинтересно. Вот если бы была Александра… Володя не понимал, зачем отбрасывать такого человека, — любовь для него, по существу, была всего лишь словом, но дружба — равно с мужчиной или женщиной — рисовалась равноправной и безусловно священной. Пеликан, сумевший найти нового внимательного слушателя, наслаждающийся самовыражением и как павлин самолюбованием, — вызывал раздражение.
Они все надоели ему.
Поздно ночью разошлись, предоставив в распоряжение Модеста и Тани комнату двадцать два.
Пеликан повел Володю на третий этаж, где пустовала маленькая комнатенка с двумя кроватями.
Спать не хотелось. Оба они были возбуждены и в приподнятом настроении: у них в оставленной комнате совершалось таинство брачной ночи. Впрочем, для Володи здесь присутствовала отвлеченная фантазия, в то время как Боря Петров мог ощущать и детализировать; но говорили они о другом.
Володя размечтался о предстоящем путешествии, о новых странах и людях.
— Спокойно жить надо, — сказал Пеликан. — Всё всюду едино.
— Жизнь коротка, — возразил Володя. — Страшно подумать, сколько всего, и нужно спешить увидеть.
— Все рвемся чего-то невиданное узнать, — заметил Пеликан, — страшимся упустить малейшую новую пылинку. Любопытствуем. Ищем лихорадочно там дальше, за чертой. При том, если помыслить, с какой кошмарно ничтожною частью безграничного мира мы соприкасаемся и какая громадина природы скрыта от нас, — стоит ли огорчаться из-за этой упущенной пылинки? Да и что такое всё целиком, что мы узнаём — или способны узнать?.. Но ты не думай, я тоже рвусь, стремлюсь еще сильнее других. Игра, упоение.
— Я поднимаю руки. Я только слушаю с открытым ртом…
— Хотя, конечно… Причины и цели скрыты от нас; но мы, вот они мы есть. Мы живем. Стоило бы просто жить, спокойно, мирно. Приятель твой этот Киря — верно сказал: само движется куда суждено…
33
ВЗАМЕН ЭПИЛОГА
Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая жизнь Пеликана и многих других людей, связанных с ним родственными узами или только знакомых, либо потенциально в будущем способных сблизиться с ним, — если бы под утро Володя не должен был спуститься вниз, во двор.
Проходя мимо своей двери на втором этаже, он замедлил шаг и вперил в нее взгляд, воображая, как там внутри Модест и Таня. Вдвоем. Они любят друг друга, — он так подумал, абстрактно, без какой-либо конкретики. На душе сделалось радостно и возвышенно. Он подумал, что и с Маришкой он когда-нибудь так же точно останется вдвоем в комнате, за запертой дверью. И это будет божественно…
А пока сейчас грустно и печально из-за ее холодности. Она то избегает его по нескольку дней, а потом вдруг отдается полностью на его волю, и он полночи водит ее по голицынскому парку, по шоссе, по окрестным лугам; обнимаются, целуются до… до того, что если честно спросить себя, это становится ненужно…
Когда он возвращался наверх, взгляд его опять задержался на двери, но не так продолжительно. Поэтому, поворачивая вслед за лестничным пролетом, он успел окинуть взором удаляющуюся перспективу коридора, и ему привиделась на противоположном конце, у окна, какая-то странная фигура.
Володя вернулся на площадку и всмотрелся. Но на таком расстоянии, к тому же при тусклом свете подслеповатых лампочек, ничего нельзя было понять. Он не спеша, шаг за шагом, вроде бы нехотя, двинулся в сторону окна.
Женская фигура в утреннем сумеречном свете, скупо льющемся снаружи, согнутая, какая-то вывернутая, возможно так казалось благодаря складкам длинного накинутого на плечи плаща и наклоненной, словно отрубленной, голове, прислонилась к подоконнику. Лежа боком, в неудобной позе, положив голову на правую руку, она спала — или мечтательно глядела вовне. Или… плакала?
Последнее предположение возникло, потому что его слуха коснулся еле слышный звук, похожий на шелест листьев осенью в момент листопада, когда порыв ветра налетит и ускорит кленовый или березовый обвал.
Девушка всхлипывала, теперь у него не оставалось никаких сомнений. Чудеса бывали всякие, но в мужском корпусе в конце ночи он такое наблюдал впервые.
Случайно или намеренно, он шаркнул ногой.
Она повернулась к нему, откинула волосы с лица. Он узнал ее, изумленно воскликнул:
— Таня!..
— Доброе утро, Вова. — Лицо было серое, заплаканные глаза.
Жалостью кольнуло в сердце:
— Почему ты здесь?
— Мне больше негде… Сколько сейчас времени?
— А Модест?.. — Она смотрела мимо него, губы искривились мучительно. — А Модест? — повторил Володя.
— Не спрашивай меня, пожалуйста, это… это так надо.
— И ты не спала?.. Ты давно тут?
— Сразу.
— А Модест? Ах, да… — Он оглянулся, никак не умея понять произошедшего и ожидая, что вот сейчас появится Модест, подойдет, заговорит, и разъяснится, наконец, все и потечет как надо. Ясно, просто, без этой противоестественной головоломки. — Хорошо, идем. Пойдем к нам. Я лягу вдвоем с Пеликом, а ты на моей кровати. Надо спать. Утро вечера мудренее, чего там? — Он закончил на бодрой ноте, радуясь, что можно порвать паутину уныния и не стынуть переживая, а решить и действовать.
