Владимир Балязин - Охотник за тронами
— Тогда скажи, что велено.
Николка толково и подробно пересказал, что говорил ему Шемячич.
— Обиделся князь Василий, — криво ухмыляясь, произнес Михаил Львович и сказал не то Николке, не то самому себе: — Ничего, брат, не таких обламывали. Пойдешь под седлом — и сам не почуешь.
Все-таки, вопреки самодовольному бахвальству Михаила Львовича, скопцеобразный Шемячич оказался ох как непрост. Навстречу Глинскому не вышел, выслал своих малых служебных людей. Те в трех верстах от стана главных русских сил передали Михаилу Львовичу, что стоять возле Минска волен он с любой стороны и может делать супротив литовских людей все, что захочется. В стан Василия Ивановича пути заказаны, ибо государь Московский брату своему ни о какой подмоге не писал, и потому князю Шемячичу до Михаила Львовича никакого дела нет.
Михаил Львович Шемякиных людей отпустил восвояси. Став лагерем с другой стороны города, начал готовиться к решительному штурму, рассчитывая только на собственные силы.
Прежде всего сам объехал минскую крепость со всех сторон. Выведал наислабейшие места. Супротив тех мест поставил пушки. Загородился от возможных вылазок противника палисадами. Наготовил лестниц для приступа и связок из прутьев, кои называл италийским словом «фашины», весьма довольно, дабы, подстелив их под стены, можно было падать, не убиваясь насмерть.
После того к крепости приступил со всем замышлением: две недели люди Глинского палили по городу из пищалей и пушек, метали стрелы с зажженной паклей, били в ворота таранами. Михаил Львович, неистово злобясь на засевших в замке, лез сам впереди других на стены, но трижды падал, так и не взобравшись до верху. Минск же стоял крепко, ворота не отворял.
Василий Иванович Шемячич о приготовлениях к приступу знал все потонку — до самой малости, но помогать супостату Мишке не собирался. А как начался штурм, то более сочувствовал осажденным, нежели нападавшим. И когда через две недели супостат Мишка, умывшись кровью, отполз от городских стен восвояси, возрадовался — князь Шемячич сугубо и сам себе сказал: «Бог, он правду видит, да не скоро скажет».
Между тем от Бреста к Слониму быстро двигался с большими силами Сигизмунд Казимирович. Он шел строго по прямой — кратчайшей дорогой на северо-восток, ища брани с мятежниками. На Троицу, 11 июня, Сигизмунд вошел в Слоним.
Глинский, узнав, что король рядом, всего в ста тридцати верстах, учинил последний приступ. Однако и осажденные, каким-то образом проведав, что подмога близко, держались стойко и, множество приступавших до смерти побив, город отстояли.
На другой день приехал сначала к Василию Ивановичу и затем к Михаилу Львовичу государев воевода Юрий Иванович Замятин.
— Надобно вам из-под Минска отходить, — сказал он и Шемячичу, и Глинскому. — Государь велел всеми силами встать под Оршею и тот город промыслить во что бы то ни стало. Ныне там и Яков Захарьич, и Даниил Васильевич, великие воеводы, стоят со многими силами.
Михаил Львович представил, как идет он к Орше, все дальше на восток от родных мест, как все более тают силы, ибо бегут обратно в свои припятские деревеньки все те его нынешние сторонники, какие еще надеются на королевскую милость. Представил, как прибывают силы у Сигизмунда, ибо из освобожденных им от осады городов вливаются в его армию их гарнизоны.
И впервые понял — война проиграна.
Сигизмунд Казимирович, пройдя Минск, 13 июля встал лагерем возле Орши, на виду у противников.
— Ох, грехи наши тяжкие! — вздыхал первый воевода Захар Петрович Яковля. — Силен супостат, страх как силен!
Михаил Львович и сам это видел. Как опытный военачальник, понимая, что открытый бой может закончиться поражением, все же досадовал на осторожность и нерешительность московских воевод.
Глинский в трудные минуты в решениях становился скор — иначе давно бы уже не сносить ему головы. Поразмыслив недолго, решил: нужно уходить. Потому что сколь московские воеводы ни бились, а толк — вот он: запятил их король за Оршу. А ну как перейдет он Днепр, что тогда?
И в ночь на 14 июля Михаил Львович велел закладывать подводы, собирать скарб, готовиться к отъезду. За себя при войске оставил Андрея Дрозда.
Утром распрощался с немало изумленными воеводами, но кто бы посмел его задержать — вольный человек, и государю добре известен, — был отпущен с честью, да и был таков.
14 июля 1508 года для князя Михаила война кончилась, начиналось нечто новое, но что судьба несла ему — не знал.
Путь в Московию
Сев в одиночестве в большую карету, запряженную шестериком, Глинский приказал трогать. Ехал, забившись в угол, злой на весь мир, не желая никого видеть. Близко к полудню возле оконца показался незнакомый всадник, богато одетый, на коне чистых кровей.
Михаил Львович опустил стекло, чуть высунулся из оконца.
— Кто таков?
— Федор Степанович Еропкин, господин.
— Не знаю такого.
— От великих государевых воевод Якова Захарьича да Василия Ивановича по велению великого князя Московского отряжен к тебе в пристава.
Глинский недовольно засопел — воевод о том не просил. Однако, по московским обычаям, пристав — не караульщик и не соглядатай, а как бы присланный ему в услужение дорогу показывать, ночлег обустраивать, всякие докуки и помехи именем государя устранять.
— Будь здоров, Федец, — буркнул Михаил Львович, — не надобен ты мне сейчас, — и забился обратно в карету.
«Начинается, — подумал Михаил Львович, — начинается татарщина. Еще до моих вотчин в три раза ближе, чем до Москвы, а уже князь Василий руку свою ко мне протягивает. Пристав! Название-то такое недаром: пристав, значит, приставлен смотреть, стеречь, следить. Отдать за пристава — значит под стражу отдать. Вот и у меня появился пристав, да не какой-нибудь — свой собственный! Не от кого-нибудь — от самого великого князя Московского!»
Еропкин зло дернул поводья, поскакал обратно. Не знал Глинский, что дали ему в пристава не малого служебного человека, а боярского сына, близкого к государю. Еще при покойном царе Иване Васильевиче ходил Еропкин с иными многими ближними людьми и государем в Новгород. В прошлом году, как в походе на Литву, был он послан под Смоленск из Дрогобужа вместе с окольничим и воеводой Иваном Васильевичем Щадрой и шел у него не простым воином — в левой руке. А быть командиром отряда, двигавшегося слева от большого полка, что-нибудь да значит! И не помнил уже, когда называли его Федцом, даже бояре иначе как Федором не звали, а прочие добавляли почтительно — Степанович.
«Загордился Немец, ой загордился, — зло думал Еропкин, отскочив от кареты. Ну да Москва — не Вильна, а Василий Иванович — не литовский король. Он те спесь-то быстро сшибет».
Оттянувшись назад, где, поотстав, ехали его люди, пристав крикнул сердито:
— Офанасей, а ну живей ко мне!
Афанасий, правая рука Федора Степановича, подлетел прытко, в глаза глянул с готовностью.
— Скачи, Офанасей, к Якову Захарьичу, скажи — Федор-де Степанович колымагу просит прислать. И чтоб поприглядней колымага была, лошади чтоб добрые. Да не мешкай, к полудню чтоб нагнал!
В полдень Еропкин пересел в колымагу. Ехал от обоза отдельно, знался только со своими людьми, с родичами и слугами Глинского словом не перемолвился.
Глинский тоже никакого внимания на пристава и на людей его не обращал, тем более что ехали пока по Литовской земле. Здесь московский пристав даже кочкой на болоте не был, так себе — тьфу.
Быстро катили — а ну как учинит Сигизмунд над московитянами одоление? Что тогда?
Ночлеги были короткими. В деревнях не останавливались, гнали к Стародубскому княжеству. Местами безлюдными, пустыми. Только плескалась вода на бродах да тарахтели под колесами бревенчатые настилы, мосты да гати через Проню, Сож, Волчас, Беседь, Суров, Ипуть и многие иные реки.
Приближался московский рубеж.
Когда засинела впереди речка Судость, а на другом ее берегу стали видны маленькие еще черные избенки нелепого и грязного городишки Почепа, колымага Еропкина обогнала карету Глинского.
На мост через Судость царский пристав въехал первым: здесь начинались владения Василия Ивановича, Божьей милостью великого князя всея Руси.
Михаил Львович хотел было крикнуть вознице, чтоб обошел наглеца, но подумал — стоит ли? Ничего не сказав, с досадой вяло откинулся на кожаные подушки, почувствовав, что болит голова и сильно клонит ко сну.
На следующее утро Еропкин явился к Глинскому чуть свет. В дверях склонил голову, сказал решительно:
— Пора собираться, князь.
— Куда это? — опешил Глинской.
— В Москву, к государю.
— Чего такой спех? — недоуменно спросил Глинский, и вопрос этот показался ему почему-то унизительным и постыдным, будто он у пристава чего попросил.
