Владимир Балязин - Охотник за тронами
Да только не генеалогическое древо решало спор, а реальная сила — мечи и золото. Потому побеждал не тот, кто знатнее, но тот, кто сильнее.
Следует заметить, что и централизованная власть почти везде была еще очень непрочной. В Литве и Польше королю и великому князю едва ли не на все нужно было получать согласие дворянских сеймов. Император зависел от семи курфюрстов и двух сотен графов, баронов и епископов. Даже великий Московский князь, коего в Европе почитали неограниченным монархом с беспредельной властью, на деле таковым не был, зависел и от дворцовых группировок, и от недовольных судьбой родственников, сидевших в дальних уделах и не оставлявших надежду когда-нибудь добраться до московского трона.
Да и Русь была еще ох как не крепка: под рукой у Московского великого князя из больших городов были Тверь, Ярославль, Новгород да Суздаль с Ростовом Великим. Псков хотя государева наместника и имел, но оком косил то на Литву, то на Ливонию. Вязьма и Брянск перешли под московскую руку всего пять лет назад, когда батюшка нынешнего государя, Иван Васильевич, в последний раз Литву побил[37]. И потому всякий властитель изо всех сил старался во владениях своего недруга учинить какую ни есть свару, чтоб престол врага добре шатнуть.
Вот и побежали к Глинскому со всех сторон гонцы да послы, обещая ему молочные реки, кисельные берега, лишь бы супостату Сигизмундишке покрепче воительной ногою на горло наступил.
И Михаил Львович почал свое дело супротив полячишки Сигизмундишки с самого начала делать со всем замышлением, к городам его приступать накрепко, землю жечь и зорить.
В начале марта 1508 года перед Михаилом Львовичем отворил ворота Мозырь. Успех объяснялся просто — воеводой в Мозыре сидел его зять Якуб Ивашенцев.
В Мозырь толпами повалили послы. Никита Семенович Моклоков-Губа, приехав из Москвы, сообщил Михаилу Львовичу, что государь щедрою рукою дарует Глинскому все земли и города, которые тот отобьет у Сигизмунда. Михаил Львович, скрыв усмешечку, низко поклонился послу, сердечно поблагодарил государя.
В начале апреля сдался Клёцк. И тотчас же туда наборзе примчались и молдавский посол, и крымский. Хан обещал Михаилу Львовичу еще большую милость, чем Московский великий князь.
— Царь Гирей, — возвестил достойно посол, — дарит тебе, князь Глинский, Киев. И как только Киев возьмешь, то этим городом и будешь по его царской милости править.
Услышав это, Михаил Львович подумал: «Так бы и я смог Василию да Гирею Варшаву и Вильнюс подарить. Да только далеко до этих городов как им, так и мне».
А в это время отряды повстанцев рассеялись по огромной территории, запалив мятеж чуть ли не на половине Великого княжества Литовского.
Под Оршей, под Житомиром, под Овручем, у Слуцка и Минска бились повстанческие отряды, ожидая обещанной русским царем подмоги. Однако, как ни велики были силы восставших, города затворились накрепко. И более ни одной крепостцы мятежный князь взять не мог, ибо московские полки, хотя и отправились к Смоленску в начале марта, пока еще шли неведомо где.
Целый день заседал в Клёцке военный совет. Вместе с военачальниками присутствовал за столом и московский думный дворянин Иван Юрьевич Поджогин-Шигона, человек молодой, незнатный, но уже входивший при государе в большую силу.
Воинники, глядя на большой чертеж государства Литовского, постеленный на столе разноцветной скатертью, водили по нему перстами, шумно дышали, спорили до хрипоты.
Иван Юрьевич сидел бессловесно, только очами посверкивал, поворачивая большую голову на тонкой шее то вправо, то влево.
Главный ратоборец, князь Михаил Львович, тоже сидел молча, уперев подбородок в кулак. К обеду, дав высказаться каждому из советчиков, Михаил Львович взял слово сам:
— Слушал я вас чуть ли не полдня. Теперь меня послушайте. Силы наши, — Михаил Львович плавным движением руки очертил над столом большой круг, — отстоят друг от друга на двести и на триста верст. И бьем мы супостата сразу в пяти местах. Это как если б ввязался я в драку с пятью меня слабейшими, но каждого пытался бы сбить одним перстом. — Для убедительности Глинский протянул над столом руку и широко растопырил пальцы. — А врага надобно бить кулаком! — Михаил Львович пальцы накрепко сжал. — Посему отовсюду станем силы стягивать в одно место — под Минск.
— Почему под Минск? — спросил Иван Мамай.
— Там стоят полки Василия Ивановича Шемячича, и вместе с ними мы сначала возьмем Минск, а затем двинемся на Вильну. — Сказав так, Глинский покосился на Ивана Юрьевича.
«Поджогин, перехватив взгляд Глинского, проговорил скромно:
— Я, князь, не воин. Решать здесь всем вам соборно или же тебе одному, как у вас то по обычаям заведено.
Михаил Львович покраснел, сказал с досадой:
— Стало быть, осаду повсюду снимать. Всем войскам направляться к Минску. Туда же и сам выведу все силы, не мешкая.
Военная рада, гремя оружием, из горницы пошла вон. Остался сидеть лишь государев думный дьяк Иван Юрьевич.
Уже привыкнув к тому, что человек этот в простоте не делает ничего, Глинский спросил:
— Чего сказать хочешь, Иван Юрьевич?
— Что значит: «хочу», «не хочу»? — разгорелся Шигона. — Меня сюда государь мой по великим делам послал. И я тут не свое желание, а государскую волю сполнять обязан.
Глинский снова покраснел. Второй раз за несколько минут выслушал от велемудрого дьяка поучение, как нерадивый школяр от строгого наставника.
— Говори! — сказал Михаил Львович раздраженно.
— Я, князь Михайла Львович, человек не ратный. Меня государь держит возле своей персоны невеликого умишка моего ради. Так вот и понял я, будто собираешься ты со всеми своими силами к Минску идти, купно с государевыми воеводами к нему подступать и тот литовский городишко промышлять накрепко. Так я понял, князь Михайла Львович?
— Так, — недоумевая, куда это клонит московский лис, ответил Глинский.
— А ежели так, то надобно тебе и братьям твоим присягнуть Василию Ивановичу, государю всея Руси, на верность, ибо под Минском будешь ты не столь свое дело делати, сколь государево.
Глинский почувствовал, как от этих слов у него без сил опустились руки и колоколом зазвенело в голове.
Иван Юрьевич сидел, положив тонкие слабые руки на стол, глядел на Михаила Львовича не шевелясь, как уж на лягушонка.
— Верно, Иван Юрьевич, — промолвил Глинский обреченно. И добавил с ухмылкой: — Недаром тебя держит возле себя государь Василий Иванович, недаром.
Через три дня Глинские принесли присягу на верность Московскому царству.
Когда Михаил Львович, его братья, домочадцы и слуги после присяги выходили из церкви, на паперти Михаила Львовича остановил мужик, показавшийся знакомым. Было мужику лет сорок. Опрятная борода, чистое лицо, добротная одежда выделяли его из толпы, стоявшей у церкви. Глаза у мужика были ясные и спокойные, от всей ладной, крепко сбитой фигуры исходили спокойствие, уверенность и сила.
— Будь здоров, князь Михаила Львович, — проговорил мужик.
— Здоров будь и ты, — ответил Глинский, пытаясь вспомнить, где видел этого человека.
— Не помнишь?
— Знаком ты мне, а где встречались — не упомню.
— На реке Лани повстречались мы с тобой, князь. А затем ты меня с собою в Вильну брал, рвы копать и валы насыпать.
— Рыло! — воскликнул Михаил Львович, вспомнив необычное прозвище атамана землеройной артели.
— Аверьян Рыло, — подтвердил мужик.
Глинский застыл, недоумевая, какое дело заставило Аверьяна подойти к нему?
— Что скажешь, Аверьян?
— Не скажу, Михайла Львович, спрошу.
— Ну, спрашивай.
— Разговор на Лани помнишь ли?
— О чем это?
— Мол, если плохо в делах будет, подможем тебе, князь, всем миром.
Глинский не помнил: вылетели из головы мужицкие слова. Да и как было им удержаться, когда столько более важных, как ему казалось, слов было переговорено с королями и магнатами, с иноземными и собственными послами.
— Напомни, Аверьян.
— Если ты такие слова, князь, забыл, то и напоминать их не стану.
Глинский вспыхнул:
— Дерзок, заносчив, горд! Что я тебе, кланяться должен, чтоб велемудрие свое мне вновь показал!
Аверьян строго поглядел на Глинского:
— Ладно, князь, повторю. Говорил тогда: если надо будет, всем миром поможем. Мир крикнет — камень треснет. А ты в ответ молвил: я-де, Аверьян, слов твоих николи не забуду. Да вот забыл.
— Вспомнил, Аверьян. Верно — говорили мы с тобой об этом.
Столпившись на церковной паперти, их внимательно слушали десятки людей.
Глинский бросил взгляд на толпу, плотной стеной обступившую собеседников. Лица людей выражали любопытство, сочувствие, готовность поддержать Аверьяна.
