Валерий Ганичев - Ушаков
Насытились, нахвалили хозяйку и перешли в отцов кабинет. Адмиралтеец с интересом смотрел на картину, где был нарисован развод караула преображенцев перед Зимним дворцом, подивился карте во всю стену, на которой отмечены были места, где побывали Ушаковы, провел рукой по корешкам книг на полке: все военные. Федор Федорович вышел куда-то, потом торжественно занес и поставил на высокую тумбочку сосуды невиданной белизны.
— Ой, что за прелесть и тонкость! — заохали все женшины.
— То порцелиновый сервиз китайский, в Лиссабоне мной приобретенный. Порцелин-то слово не китайское, но поргутальское, а по-китайски то каолин, еще кто-то называет фарфор. А порцелин не что иное, как в огне пережженная и наполовину в стекло обращенная материя. Особливая белизна к числу его добротностей принадлежит и зависит от материй, его составляющих. Пейте из него чай, кофей или другие напитки и вспоминайте, что я в морях плаваю…
Все осторожно повертели, покрутили чашечки, кувшинчики и удобно расселись на диванчиках, стульях, на лавке, покрытой медвежьей шкурой.
Федор Игнатьевич воссел на широком, похожем на трон кресле, раскурил трубку и вопросил:
— Ну так что там, в дальних странах? К войнам или к торговле расположены?..
До сумерек рассказывал Федор и про тихий красивый Копенгаген, про скалистый и маленький Гибралтар, про шумный и веселый Ливорно, про громадный и опасный Константинополь, про народы и страны, разные порядки и обычаи в тех землях. Мать и сестра всплескивали руками, ахали, переспрашивали. Отец шикал на них, поворачивал на политику и дела воинские.
— Лучше ли у них армии? А артиллерия? А корабли? А как устройство по руководству флотами?
Федор объяснил, а адмиралтеец с удовольствием добавил, что русским флотом управляет Адмиралтейств-коллегия из пяти членов: генерал-кригс-комиссар, генерал-интендант, генерал-цейхмейстер, генерал-цалмейстер и генерал-контролер. В ведении каждого была своя экспедиция: комиссариатская, интендантская, артиллерийская, казначейская, контролерская. У каждого экспедитора были свои помощники — оберы. И он надеется, что скоро будет таковым обером в своей интендантской экспедиции.
А потом Федор немного поважничал, позагадывал Даше и Ивану морские загадки. Те силились отгадать, качали головами, хохотали, когда он объяснил им, что сие значит.
— Вот ты, Ваня, скажи, что значило бы во-твоему: быть на ветре.
— Ну так тут дураку понятно: обвеваться ветром.
— Так, да не так. Сие значит: иметь преимущество перед другими кораблями. А еще не бояться ничего, быть удачливым. А вот еще о ветре говорят собеседнику, что ты имеешь ветер. С одной стороны, то значит — скорость имеешь, а с другой — значит быть в милости, в успехе. — Федор подошел к Дашеньке, погладил ее по голове и сказал:
— Французский учишь? — Та кивнула. — Скажи, как понимать их выражение: порт де салю?
Даша зарделась, подумала и неуверенно сказала:
— Может, порт приветствия?
— Ну может быть, а у моряков то значит гавань для убежища, или дом, место, в котором следует искать покровительства. У меня такого места, пожалуй, и не было. А ты, отец, как поймешь сие морское выражение: скроить штаны?
Федор Игнатьевич, увлеченный общей игрой, хохотнул:
— Ха, догадываюсь, что не в портновском смысле, наверное, у вас там его употребляют…
— То-то и оно-то. Сие значит заставить гонимое судно поставить все паруса и употребить все средства для ухода.
— Братик, а что едите в голом море? — снова вмешалась Даша.
— Да все, Дашенька: солонину, рыбу, кашу, сухари. Я разносолов не прошу, все ем и себя приучаю к разному. У нас один офицер из французов ловил морских рыбок, червей, улиток, медуз, уксусом заливал, солил и ел.
Даша взвизгнула, прикрыла рот:
— А ты, братец?
— Я тоже рюмку водки выпил — и съел. Море, оно к умеренности и всеядности клонит.
Федор Игнатьич разумом давно понял, что сын, повидавший света больше его, живет не ведомым ему порядком и законом. Его же законы предполагали жестокую власть командира. Строго спросил:
— Моряков порешь?
— Я их, батя, учу. Сие главное. Мудрость офицерская состоит в том, чтобы править людьми, а не истуканами. Человека и наказать можно за провинность, а истукану все едино: наказывай, не наказывай.
— Ну а моря-то боишься?
— Петр Первый сказывал: боишься пульки — не ходи в солдаты. Так и у нас: боишься моря — не ходи в моряки. Я же собираюсь до самого вечера дней моих на море служить.
— Амуритесь, поди, там, за рубежом? Девицы заморские, чай, лучше наших? — подмигнул Степан. Даша заполыхала лицом, всплеснула руками:
— Какие там красавицы, чай, лучше и милее наших нету.
— Только и свету, что в окошке, — буркнул Степан, а Параскева Никитична со вздохом, словно давно думала спросить об этом, тихо вымолвила:
— А ты, Федя, что не женишься, аль не присмотрел еще? У нас вот в Алексеевне у Дмитриевых есть девушка красивая, небогатая, но нрава хорошего.
— Не женись, Федька! Погуляй, поезди по белу свету, успеешь ярмо завести, — вдруг зло перебил Степан. Жена его опустила глаза, а потом сорвалась и почти бегом выбежала в другую комнату. Федор Игнатьевич вздохнул и, окутавшись дымом, встал:
— Ну еще по одной и отдохнем…
…В светелке Дарьи, куда мать отвела Федора, она откинула одеяло и грустно сказала:
— Беда у нас, Феденька. Степка-то пьет до бесчувствия, а она-то, женка евонная, глазищами-то своими так, бестия, и рыскает, сам видишь. Степан злится и бьет ее. А коли мы не даем, на дворовых вымещает. Не знаю, что и будет…
И второй раз за вечер спросила:
— А ты-то, Феденька, как? Аль не полюбился никто? Федор покачал головой и с нескрываемой грустью сказал:
— Жду, мама, жду. Однолюб я.
Мать с сомнением и недоверием посмотрела на сына. Поверила, наверное, но не согласилась.
— Ты ведь малых любишь, все Ваню ласкал, ныне Дашу гладишь. Без семьи-то негоже, сынок. С моря вернешься, а дома покой и порядок. Ждут тебя, накормят, приласкают.
Федор успокаивающе улыбнулся:
— Для меня и в море порядок и покой, матушка.
Параскева Никитична молча поцеловала сына, перекрестила и тихо удалилась.
Федор остановился у небольшого окошечка и долго смотрел, как, подталкивая друг друга, вроде бы согреваясь, усаживались на ветвистых березах вороны.
Кончен бал…
Тот дальний переход в Средиземное море и обратно дал крылья капитан-лейтенанту Ушакову. Он стал известной и заметной фигурой не только в Кронштадте, но и в Санкт-Петербурге. Имя его упоминалось в Адмиралтейств-коллегии, среди влиятельных сановников, в дворцовых кругах. Кто-то доложил Потемкину, тот попросил показать и уговорил Екатерину назначить его командиром императорской яхты, зная, что оттуда пути открываются широкие.
— Новых людей, Като, надо на флоте взращивать, — говорил он при подписании указа. Та вздохнула:
— Надеюсь, Гриша, ты мне гнилой товар не продашь?
— Я же не Никита Панин! — Но «товар-то» и сам знал понаслышке и пообещал матушке как-нибудь в деле посмотреть.
— Пощупаешь сама, когда в Балтику выйдем, — буркнул не без намека.
А Ушаков с рвением принялся обучать команду яхты и сам корабль осваивать. Морские служители и так много умели: приборку проводить, паруса ставить, на вантах располагаться, во фрунт становиться при приезде царствующих особ. А тут еще оказалось, что надо учиться сигналы распознавать флажные, заменять друг друга, узлы по-особому прочные вязать, располагаться каждому по единой особой команде, учиться на волне держаться и плавать в холодной воде Финского залива.
— Нешто мы медведи у цыгана, — ворчали служившие по многу лет моряки, — что нас так выучивают.
— Для вас незнакомых слов и дел, что требуются в морском походе, быть не должно, — как бы отвечал им капитан, выстроив при подъеме флага.
— …Императрицу ждет, — с пониманием говорили мичманы.
Но Екатерина так и не выехала даже в Финский залив, недосуг было: державные дела, приемы, театры не пускали в море. Яхту же она посетила неожиданно, без предупреждения, не послав вперед даже кавалергарда. Ехала с приема с Потемкиным, взгляд упал на стройную красавицу, плавно качавшуюся на волнах: «Давай заедем…» Светлейший заколебался: «Есть ли капитан?» С набережной крикнул караульному матросу, а с юта ответили: «Здесь я!» Ушаков, не дождавшись подтверждения, приказал разворачивать парадный трап. Запищала боцманская дудка, застучали каблуки, раздались громкие команды. Екатерина поморщилась: «К чему шум?» Потемкин рассудительно объяснил: «Без этого корабль нельзя показать». Она, тяжело ступая по трапу, прошла на палубу. Караульные держали фрунт, а морские служители карабкались по вантам.
— Споро! — оценила понравившимся ей русским словом Екатерина.
