Валерий Ганичев - Ушаков
И опять чиновник дивился, как можно так досконально историю знать уездного поселения да и гордиться минулым, от которого ни пользы, ни радости не получишь.
Лошадей с Никитой пустили они впереди себя, сами же, похлопывая по полам полушубков и пританцовывая от морозца, шли вдоль улицы высоких домов, разнаряженных наличниками. Мороз, к удивлению петербуржца, разогнал не всех. На площади стояло несколько торговцев, предлагая различную снедь и поделки. Раскрасневшаяся молодка бойко стрельнула глазами и позвала:
— Купите, господа! Лучше наших романовских баранок вы нигде не сыщете!
— Баранов? — не расслышал чиновник.
— Да и баранов, — расхохотался Ушаков. — Романовская овца особая. Еще Петр I сие приметил, повелел скрестить местную простую русскую и силезскую, от чего получилась такая шерсть, что по всему миру славится. Романовские овечьи тулупы и модные полушубки по всей России за лучшие почитаются. Думаете, почему сия красавица столь радостна? Да ей тепло, и на людях она побыть хочет, приглянуться. А попробуйте-ка при наших морозах в иных одеждах постоять — быстро окоченеете, только романовская овчина и спасает…
Отведали баранок, поговорили с несмущавшейся торговкой, которая поведала гостям, что зимой и летом полным-полно в городе приезжих, что едут через Романов на Петербург, Вологду, Тверь, Ярославль и на Рыбинск. А какие местные, то отсюда на Данилов в Пошехонье едут.
— В общем, пуп земли ваш Романов, — съязвил чиновник.
Ушаков посерьезнел. Ответствовал:
— Извини, дружище, выкамурами, обиняками говорить не могу. К стыду, у нас большинство не знает историю Отечества своего, да и родных земель, откуда кто вышел. А если бы внезапно разрушились все памятники прошлого, забылись предания и сгорели книги, то душа народа обеднела бы и иссохла. Вся лестница жизни обрушилась бы, и неведомо было бы, где подъем, а где спуск, утратилось бы чувство жизни. Без прошлого человек стал бы ничтожен, а его бытие ограничилось бы мелкими тревогами существования.
Хотя чиновник сих взглядов не разделял, ему более по душе были иноземные сиюминутные наслаждения, Федору он не перечил больше.
Дорога на Бурнаково тянулась вдоль застывшей в своем ледяном величии Волги. Удивительно было думать, что летом она вся заполнена двигающимися ладьями, барками, лодками, снующими туда-сюда.
— А вот и Хопылево! — показал на выглянувшее из-за лесного поворота большое село Ушаков. — В храме Богоявленском здешнем меня крестили, — с благоговением сказал он. «Опять потащит, поди, смотреть», — подумал адмиралтеец и сам вылез из кибитки. Федор уже входил в храм, не оглядываясь. Прошел вперед, постоял перед иконой, долго всматривался в еще не тронутый временем лик святого Николы, которого считал своим покровителем и защитником. Монах из местного монастыря, собиравший воск, поклонился Ушакову.
— Намедни ваша матушка здесь была, молилась, свечку поставила, ждет не дождется.
— Да уж через час буду дома. Свидимся. — За спиной уже слышалось дыхание адмиралтейца. — Я вот товарища в гости везу и храм показать хочу. Скажите немного о сем месте.
Монах согласно кивнул и пригласил жестом подняться на колокольню. Петербуржцы, пыхтя, покарабкались за ним. Вверху они были вознаграждены. На искристо-белом покрывале снегов проступали зеленые и серые лесные разводы, в лощинках вздымали к небесам свои зыбкие дымные руки небольшие деревни, синевато-хрустальным поясом отсрочивала дали Волга, из которой, как сказочный город, вырастали стены монастыря.
— Экселянт! Монифик! Чудесно! — вырвалось даже у чиновника.
— Ну я же говорил вам, что земли сии забыть не могу в дальних походах, — порадовался за проснувшееся наконец чувство адмиралтейца Ушаков. — Вон посмотрите, близко совсем Бурнаково наше. Рядом Дымовское, Алексеевское, Петряево, Чернышкино… Речку Жидогость-то совсем занесло и не видно, а она тут вот в Волгу впадает, — оживился, узнавая место своего детства, Федор Федорович.
Монах переждал и показал строения:
— Наш монастырь возник на острове еще ранее Смутного времени. Укрепился здесь люд православный. Однако набеги самозванцев и грабежи разной вольницы поволжской нас богатыми не сделали. Храм наш Богоявления самый богатый в округе, и звон от него возвещает, что на Руси все спокойно. — Федор поднялся и с трудом прочитал «Лета 7124 поставил сей колокол раб божий старец Киприан Евтихеев сын на острове Богоявленском и Пресвятой Богородицы и к Николе и к Леонтию Чудотворцу по своей душе и по своих родителях».
— Ну вот, сейчас ступайте вниз и поезжайте к родителям, а я вас звоном догоню, — попрощался монах.
И действительно, при подъезде к Бурнакову, как только они выехали из леса, с вершины колокольни сорвался и покатился по макушкам сосен переливчатый ком звонов, наворачивая на себя застывшую морозную тишину.
На широкое крыльцо усадьбы, как бы услышав сигнал, высыпали все домочадцы: отец с матерью, братья, сестра, дворня. Отец махнул рукой, с крыльца кубарем скатился парень с факелом в руках, подбежал к забору и поднес невесть откуда взявшейся пушчонке пламя. Пушчонка бахнула.
— Ну батя! Встречает как адмирала! — радостно и смущенно поворотился к соседу Федор Федорович. — Где только бахалку раздобыл? — Соскочил с облучка и побежал к родным, вытянулся, отдал честь и отрапортовал: — Господин сержант! Капитан-лейтенант Ушаков, возвратившись из дальних Европий, прибыл в гавань Бурнаково для семейных баталий! — и обнял отца. Вслед за матушкой, оттолкнув отца, повисла на нем Дарьюшка.
— Феденька! Феденька! Красивый какой! Важный! — Обцеловала всего.
— Кыш! — ласково отвел ее Федор Игнатьевич. — Пройдемся по саду, пока мать остаточки на стол донесет. А вас как звать-величать? — И дальше уже, как со старым знакомым, изъяснялся с адмиралтейцем.
Припорошенный утренним инеем сад отряхивал блестящую одежду, обнажая застывшие ветви яблонь и вишен. В беседке, сделанной под крепостную башню, фыркал паром самовар, лежали только что испеченные калачи, пироги и пышки.
— Пожалуйте по чашечке! — пригласил гостей. Старый преображенец, он знал, как важно после дальнего похода вот так, просто постоять в родном саду под голубым небом, полюбоваться белой березой, сгрудившимися в углу сада рябинками с не склеванными еще красными ягодами, послушать тишину. И действительно, суетливость исчезала, волнения и тревоги оседали на дно души, чувства становились прозрачными и незамутненными. Хорошо быть дома после длительной отлучки!
Адмиралтеец тоже заразился всеобщей радостью, расспрашивал про имение, любовался зимним садом, его аллеями, высокими соснами, закутанными в солому яблонями.
— Представляю, какова сирень здесь по весне! — размахивал он руками.
— Да, сударь, тут царство цветочное и птичье, — довольный, пояснял Федор Игнатьевич. — Параскева Никитична тут царица. Я больше по части охоты да сенокосных угодий. — Пригласил в дом, попросил располагаться и через час собраться к обеду.
В большой гостиной стол был накрыт заранее. Параскева Никитична заставила его блюдами со студнем, ветчиной, огурчиками, рыбой вяленой и копченой, долбленочками с икрой и грибками, брусничкой моченой, клюквой мороженой.
В центре Федор Игнатьевич водрузил штофы с наливкой, настойкой и чистой водкой, жбаны с пивом и медовухой, окружив их гранеными рюмками.
— Прошу с морозцу сперва сладенького медку, потом с пивцом, потом с винцом, а под конец и голенького простачка, — приговаривал и балагурил он, разливая уже нетвердой рукой напитки.
Выпили за встречу, за благополучный приезд, за гостя дальнего. Федор Федорович причмокнул:
— Рыжик — гриб царский. В Южной Мессине лихорадка меня прихватила, в жар бросила, в бред, так вот когда лекарь италийский спросил, чем лечить, я сказал: рыжиком. Он мне с сожалением ответил, что такого лекарства у них в Италии в помине нету.
— Но и груздочек неплох, тоже здоровья прибавляет, — добавил чиновник, отправляя покрытый сметаной гриб вослед холодной с морозу водочке.
Насытились, нахвалили хозяйку и перешли в отцов кабинет. Адмиралтеец с интересом смотрел на картину, где был нарисован развод караула преображенцев перед Зимним дворцом, подивился карте во всю стену, на которой отмечены были места, где побывали Ушаковы, провел рукой по корешкам книг на полке: все военные. Федор Федорович вышел куда-то, потом торжественно занес и поставил на высокую тумбочку сосуды невиданной белизны.
— Ой, что за прелесть и тонкость! — заохали все женшины.
— То порцелиновый сервиз китайский, в Лиссабоне мной приобретенный. Порцелин-то слово не китайское, но поргутальское, а по-китайски то каолин, еще кто-то называет фарфор. А порцелин не что иное, как в огне пережженная и наполовину в стекло обращенная материя. Особливая белизна к числу его добротностей принадлежит и зависит от материй, его составляющих. Пейте из него чай, кофей или другие напитки и вспоминайте, что я в морях плаваю…
