Валентин Лавров - Катастрофа
Вчерашние изгои, поднявшиеся к власти разных уровней — от ЦК партии до сельских комбедов, они вполне искренне ненавидели прошлое — и свое личное, и всей России. И в то же время любыми средствами, чаще всего — кровавыми, отстаивали свое новое положение: возможность распоряжаться не только чужим имуществом, но и чужими жизнями; сидеть в личных кабинетах, пользоваться безотказной любовью секретарш и актрис; распределять блага среди родных и знакомых; устраивать на теплые местечки детишек и родственников.
Но чтобы легче насаждать новое, следовало как можно быстрее уничтожать память о прошлом.
Бунин с недоумением обнаруживал на вывесках грязные пятна. Сначала он не понял суть дела, но, вчитавшись, разглядел замазанные слова: «поставщик двора», «императорский», «высочайший» и прочее.
Зато повсюду на зданиях под студеным ветром трепетали кумачовые флаги, под дождем и снегом быстро линявшие и превращавшиеся в тряпки.
Поругание на семьдесят семь лет! — припомнил Бунин слова, услышанные на Трубе. — Нет, нашей жизни не хватит…
Времена и впрямь наступали страшные, апокалипсические.
БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ!
1
Когда-то в молодые годы Бунин неустанно торопил время. Будущее всегда рисовалось заманчивыми красками. Впереди маячили новые радости, новые встречи, новые любви и новые книги. Но наступало это будущее, проходили влюбленности, недолго радовали уже вышедшие книги, и счастье таяло, как тонкий иней под июльским жаром.
Когда перевалило за сорок, Бунин произнес с некоторым удивлением:
— Да ведь это не время, это сама жизнь уходит. Может, и впрямь прав Толстой: лучшего времени, чем настоящее, никогда не будет.
И осознав, что новые радости и новый успех приобретаются лишь в обмен на прожитые годы, он более никогда не погонял свою жизнь.
Но вот уже несколько месяцев Иван Алексеевич, как миллионы других россиян, с нетерпением ожидал великого события:
— Учредительное собрание!
Собственно, свержение монархии и последующие события шли под лозунгом созыва этого собрания. Казалось, после февраля семнадцатого года идея собрания из эфемерной и теоретической обязана воплотиться в жизнь. Никто против «учредиловки» не возражал. В первом же «Обращении к народу» (2 марта) председатель IV Госдумы Родзянко и все правительство во главе с князем Львовым провозгласили о «немедленной подготовке к созыву на началах всеобщего, равного и тайного голосования Учредительного собрания, которое установит форму правления и конституцию страны».
К будущему Учредительному собранию обратился и великий князь Михаил Александрович. Он отверг наследие брата Николая II — российский трон. Впрочем, не совсем отверг, а заявил, что примет верховную власть лишь в том случае, если «будет такова воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского».
Министры всех составов — социалисты, кадеты, октябристы и прочие — при вступлении в должность подкрепляли присягу клятвой «принять все меры для созыва в возможно кратчайший срок».
Спустя много лет, находясь уже в Париже, секретарь Учредительного собрания Марк Вишняк признавал: «Идея неограниченной учредительной власти, принадлежавшей совокупности суверенных граждан и осуществляемой ими по своему усмотрению, получила широкое распространение благодаря европейским теоретикам— Локку, Пуффендорфу и Вольфу».
Бессмысленные съезды различного рода организаций, профессиональных, общественных, национальных и иных, составляли постановления с выражением преданности Учредительному собранию— «хозяину земли русской». Им вторили официальные органы православной церкви. Даже армия присягала на верность Временному правительству лишь до вступления в силу Учредительного собрания.
Столицы и захолустные городишки, фабричный люд и селяне, левые, умеренные и даже большевики — все с единодушием и энтузиазмом принимали будущий верховный законодательный орган.
2
— Нет, все-таки Учредительное собрание — это наша единственная надежда, — сказал Бунин Станиславскому, у которого собралась шумная компания. Было 4 января восемнадцатого года. Актеры, писатели, художники отмечали день рождения Константина Сергеевича. Правда, сам «малый» юбилей — 55-летие метра — был на следующий день, но по предложению супруги юбиляра, Марии Петровны, собрались накануне, ибо в театре был свободный день. После спектакля, как собирались прежде, это было неудобно: слишком опасно стало появляться в поздний час.
Вот и пришли к Станиславскому засветло. Спорили и говорили все о том же — об Учредительном собрании, которое начнется завтра в Петрограде в Таврическом дворце.
— Это будет конец большевизма и начало новой великой России! — провозгласил Бунин.
Константин Сергеевич с пониманием кивнул головой и пророкотал своим чудным, бархатным голосом:
— Согласен с вами, Иван Алексеевич. Учредительное собрание — это, думаю, единственно возможный и оставшийся в нашем распоряжении путь к восстановлению демократии… Вы согласны с нами, Иван Михайлович?
Вопрос к Москвину был адресован неспроста. Гордость Художественного театра и лучший исполнитель роли царя Федора Иоанновича в пьесе А.К. Толстого в этот момент с излишней горячностью спорил со скульптором Коненковым. Дискуссия была актуальной: водки чьих заводов лучше — Шустова или Смирнова?
В разговор вступил Иван Сергеевич Шмелев, ставший знаменитым после своего «Человека из ресторана»:
— Простите, что вмешиваюсь. Больную для меня тему затронули. Я внимательно нынче газеты читаю, много разговоров вокруг об одном и том же: Учредительное собрание, Учредительное собрание…
— Не только об этом! — улыбнулся Бунин. — Иван Михайлович с Сергеем Тимофеевичем с аппетитцем говорят о более насущном…
— Не смейтесь, Иван Алексеевич! Какие могут быть шутки, когда большевики захватили власть и с каждым днем узурпируют ее все более? Неужели вы думаете, что делают они это лишь для того, чтобы законней провести это собрание и провозгласить демократическую республику?
— Она уже провозглашена! — вставил слово Станиславский.
Москвин закончил мудрой сентенцией:
— Для почину выпить по чину! — что и было сделано «а-ля фуршет».
— Третьего сентября уходящего революционного года свершилось неслыханное надругательство над идеей Учредительного.
Гражданин Керенский самолично присвоил себе права собрания и провозгласил Россию республикой…
— Не монархию же, а республику, — заметил Коненков.
— А делать этого все равно не стоило! Лишь Учредительное собрание уполномочено на это…
— Вы, Иван Михайлович, безусловно, правы! — Станиславский хотел ужинать, а политические споры ему всегда претили. — Большевики назвали окончательную дату созыва собрания— пятого января. Вот завтра еще раз республику и продекларируют…
Шмелев нервно дернул головой и не к месту резко отчеканил:
— Большевики власть не отдадут — ни Учредительному собранию, ни эсерам — никому!
Бунин скептически улыбнулся:
— Как это — «не отдадут»? Ведь выборы 12 ноября обеспечили большинство мест в «учредиловке» не им, а эсерам!
Москвин еще раз блеснул замечательной памятью:
— За эсеров отдали голоса пятьдесят восемь процентов избирателей, а за большевиков лишь двадцать пять.
Шмелев упорствовал:
— Количество ничего не решает. С оружием у сторонников демократии во все времена было хуже, чем у экстремистов. Один пулемет говорит убедительней тысячной толпы. Что такое, какой «пулемет», Иван Сергеевич! — возмутился Станиславский. — Да, пока власть действительно у большевиков. И они оттягивали сколько могли созыв собрания. Это и есть доказательство их слабости, — вставил Бунин. Но повсюду созданы комитеты в защиту Учредительного собрания. Даже ко мне приходила депутация, и я поставил свою подпись.
Шмелев невежливо расхохотался:
— Ну, если подпись… То оно, конечно…
Станиславский вспыхнул, Бунин недовольно поморщился, вполголоса сочувственно произнес:
— У Ивана Сергеевича сын на фронте! Вот и нервничает…
В этот момент, отделившись от женщин, весело щебетавших на угловом диванчике, подлетела Книппер-Чехова.
— Господа спорщики! Не стыдно ли забывать дам ради политики?
Коненков галантно поцеловал Ольге Леонардовне руку:
— Отнюдь нет! Помним вас и любим.
— Тогда прощаем.
— А я расскажу анекдот… политический, — со смехом щелкнул языком изящный, почти хрупкий, с моноклем в правом глазу Алексеев.
Все с интересом обратились к нему:
