Валерий Полуйко - Лета 7071
— Государь!.. — напуганный и пораженный, отступил от Ивана Челяднин. — Разве не бог над нами — горний судия?! Суд царев, а воля божья! Пошто смущаешь такой смутой и мою и свою душу?
— Истинно речешь, боярин!.. Один бог над нами судия! А кто богу не винен — царю не виноват!
Как-то сразу посуровев, Иван отошел от Челяднина к столу, задумался… Рука его легла на чертеж, медленно поползла по нему. Стоявшие у стола Алексей Басманов и Горенский напряженно следили за его рукой, ожидая, когда она остановится. Где остановилась бы рука Ивана, туда и двинулись бы полки из Великих Лук. Но Иван вдруг отдернул руку, словно обжегшись, — Горенский от неожиданности вспрянул плечами — Иван свирепо глянул на него, не разжимая зубов, процедил сквозь них:
— Место царю Симеону Касаевичу!..
Горенский попятился назад… Иван проводил его взглядом до самой стены и будто пригвоздил к ней своими глазами.
— Не так уж мы велики, чтоб у нас цари под печкой стаивали! Сядь, Симеон-царь… Тут твое место! Будем с тобой думать и воевод моих просужих 43 расслушивати!
Симеон Касаевич отошел от печки, откинул на спину свой башлык, поклонился Ивану, молча, спокойно сел, положив маленькие красноватые руки на край стола.
— Ну, а что князь Ондрей? — будто забыв, о чем только что говорил, спросил у Челяднина Иван. — Пошто не поведаешь мне про любимого моего?
— Здрав и бодр князь Ондрей.
— Вступил на наместничество с тоской иль с радостью?
— Служба тебе всегда была в радость князю. Сие ты, должно, и без меня ведаешь?!
Иван сел на лавку, мельком глянул на воевод, посъежившихся от холода, с усмешкой выговорил:
— Затвори, Васька, дверь!.. Перемерзнут воеводы — но с кем станет в поход идти.
Иван снял свою длинноухую шапку, положил ее на лавку. Плечи его устало опустились.
— Чел я ныне в ночь, — заговорил он глухо, затягивая слова, отчего речь его казалась даже скорбной, — и перечел трижды сказание о князьях наших великих Володимерских. И преисполнилась душа моя гордостью, воеводы, пред величием предков наших… Помните, воеводы, как писано там: егда сед в Киеве на великое княжение князь Володимер Мономах и начал совет творити со князи своими и с бояры, и с вельможи, слово тако рече: «Князь великий Олег ходил и взял со Царяграда велию дань на вся воя своя 44, и потом великий князь Всеслав Игоревич ходил и взял на Константине граде тяжчайшую дань…»
Иван вдруг смолк. Воеводы вытянули шеи… Симеон Касаевич, ничего не понявший из сказанного Иваном, еще пристальней вперил в него свои поблескивающие щелки и от усердия открыл рот.
Иван обметнул воевод испытующим взглядом, лукаво спросил:
— Кто продолжит?
Воеводы враз втянули шеи, завертели глазами, поглядывая друг на друга так, словно каждый уступал другому честь говорить первым.
— Не почитаете вы, бояре и воеводы, книг! — с издевкой протянул Иван. — А ведь еще в Изборнике великого нашего князя Святослава речено: «Добро есть, братие, почитанье книжное, паче всякому христианину! Красота воину — оружие, а кораблю — ветрила, тако и человеку почитанье книжное!»
— Хе!.. — ощерился из угла Федька Басманов. — Пронскому крест на грамоте в тягость, а ты ему про книги!
Пронский ожесточенно сопнул, словно старался втянуть в себя весь воздух, который был в горнице.
— Такое лише от тебя могу терпеть, государь, — надрывно выдавил он и люто косонул в угол, на Федьку.
— Ну и внемли сему так, будто я тебя укорил! — хохотнул Иван. — Симеон Касаевич — татарин, а русской грамоте выучен!
Симеон Касаевич закрыл рот, а щелки его глаз стали еще уже — он смеялся. Иван тяжело посмотрел на его довольный прищур, жестко сказал:
— Татарин смеется над тобой, Пронский! Ых-х! — выстонал он истомно и крикнул: — Сгинь с моих глаз!
Пронский метушливо хапнул с лавки свою шубу, уронил, снова хапнул и, не надевая, потащил за дверь.
— Так что ж, бояре и воеводы? — враз успокоившись, заговорил Иван. — Никто не продолжит?
— Велишь, так я продолжу, — сказал Челяднин.
— Велю!
— Великий князь Володимер Мономах споведал своим князьям, и боярам, и воеводам, что дело прародителей своих и отца своего Всеволода Ярославича продолжить тщится, и вопросил у них: «Каков мне совет воздаете?»
— Истинно, боярин! Радуюсь тебе! Не посрамился пред татарином. Продолжай, ежели помнишь, далее.
Челяднин продолжил:
— И ответили великому князю Володимеру Всеволодовичу князья, и бояре его, и воеводы, изрекши так: «Сердце царево в руце божии, яко есть писано, а мы есмя вси рабы твои под твоею властию!»
— Сердце царево в руце божии!.. — вскочив с лавки, громко повторил Иван и метнулся вдоль стола, чуть не загасив свечи в шандале. — А мы вси рабы твои под твоею властию! Вот, бояре и воеводы, чем сильны и могутни были наши предки… Купностью и согласием! Вы же речете мне: «Веруем в веру, юже предаша нам отцы наши», — и противитесь мне! В думе вопите юродных пуще, взывая урезонить меня святым крестом!
Иван стал за спиной Касаевича, положил ему руки на плечи, губы его обозленно дергались…
— Укорительные и гневные послания шлют обо мне, царь, чернцам убогим по монастырям и скитам… О кривине суда царского печалуются, о поругании невинных! Кары божьей на меня просят! Я же терплю, царь, не гоню их прочь с глаз моих… Разве самых никчемных… Совокупляю их и реку по обычаю прародителей моих: «Каков мне совет воздаете?»
Иван помолчал, пережидая приступ злости, поспокойней спросил:
— Каков же совет вы мне воздаете, бояре и воеводы?
— А какого ты ждешь от нас совета? — вопросом на вопрос ответил Шуйский. — Сдается нам, государь, что ты давно уже все сам порешил и не нуждаешься в наших советах.
— Порешил, — сказал резко Иван. — Завтра от заутрени выступаем. На Полоцк! С Большим полком пойдет Басманов… со мной и князем Володимером. При нас воеводы Бутурлин и Морозов — со смоленской ратью! — Иван приостановился, нашел глазами Серебряного, жестко сказал ему: — Ты, Серебряный, пойдешь левой рукой 45. При тебе дружина князя Володимера — с Пронским. Правой рукой пойдет Шуйский. При нем Щенятев. Передовой — тебе, Токмак! Вторым воеводой возьми Оболенского. С тобой татары и черкесы. Но ты им не указ: их Симеон ведет с царевичами! Татарам на приступе не стоять. От Невеля выпущу их в набег.
— Карашо погуляю! — сморщился Касаевич.
— Под тебя, Горенский, сторожевой отдаю!
Горенский на радостях — от такой чести — подобострастно поклонился Ивану.
— Басманов добро про тебя говорил, — приняв поклон Горенского, мягко сказал ему Иван. — Изведаю сам: Басманов мне не порука! Нерадивости не оставлю… Никому! Слышали, воеводы?! — Глаза его встретились с глазами Челяднина. — А тебе, боярин, — в Москву! Ведать тебе Казенным двором.
3На пир к князю Владимиру Челяднин прибыл, когда уже в-трете обнесли пирогами. Князь сам вышел из-за стола к нему навстречу, расцеловал, отвел к своему столу, усадил рядом с собой. За княжеским столом, по левую руку от князя, сидели Пронский да княжеский духовник Патрикий, по правую руку Владимир усадил Челяднина.
— Чашу боярину! — повелел Владимир.
Княжеский кравчий поставил перед Челядниным серебряную чашу, зачерпнул из ендовы, сверкающей позлащенными выворотами краев, полный черпак вина и наполнил боярскую чашу.
Слуги понесли на стол жаровни с углями, поверх них понаставили блюда с мясом — запахло пригаром и терпким ольховым чадом, идущим от вздутых углей жаровен.
— Князья!.. Бояре!.. Воеводы!.. — тихо, как будто обращался только к сидящим с ним рядом Пронскому и Челяднину, вымолвил Владимир. — Нынче мы при великой радости!.. Славнейший родом, умом, почтеннейший наш боярин, твердость которого преисполнила нас пущей любовью к нему, снова с нами! И мы изопьем в его честь наши чаши до самого дна, до последней капли, так же как испил свою горькую чашу наш дорогой подружник!
Владимир встал, поднял чашу. Лицо его, горевшее от вина и от жара, полнившего горницу, стало совсем рдяным. Коротко подстриженная борода и голубой становый кафтан из рытого бархата 46 делали его еще моложе. Большие голубые глаза его, казалось, тоже были из бархата.
— Здравье боярину! — сказал он торжественно и чокнулся с Челядниным.
Челяднин только пригубил… Пронский переглянулся с князем Владимиром: он, должно быть, уже успел кое-что порассказать князю о первой встрече с Челядниным и теперь только ждал доказательств своим рассказам.
За боярским столом виночерпий опять наполнил чаши. Тяжело поднялся Шуйский. Он уже был изрядно пьян, и наполненная с краями чаша расплескивалась в его руках.
— По княжьему слову испили мы заздравную чашу!.. Сию же, бояре и воеводы, осушим за то, чтобы горькая чаша, испитая нашим подружником, не истяготила его горьким похмельем! Прежнего зрю тебя, боярин, и за прежнего пью сию чашу!
