Иван Ле - Хмельницкий. Книга вторая
— Лисовчики, лисовчики! Позорно звучит ныне это, когда-то богатырское название, данное в честь истинного патриота Лисовского, воевавшего на московской земле. Пан полковник так напугал нас своим политическим трактатом о международных кондициях. Что же предлагает пан полковник?
— Если на это будет воля вашего величества, разрешу себе посоветовать, — отозвался Оссолинский.
— Советы дипломата становятся мнением и волей короля. Прошу, пан Оссолинский.
— Сенатор пан Збаражский, несомненно, был прав, и вряд ли кто-либо станет оспаривать его высокогосударственную мысль. Однако и воины, называемые лисовчиками, — явление, надо сказать, закономерное в такую бурную эпоху межгосударственных и внутренних потрясений… Поэтому лисовчики и в нашей стране слишком быстро размножаются. Размножаются… и в данный момент очень полезны нам! Полковник прав. Вместо того чтобы судить и карать этот «вольный люд», король своей волей снова делает их полезными для отчизны. Другой альтернативы нет, ваше величество! Протестанты уже применяют огнестрельное оружие, а не только проводят догматические дискуссии. Европа раскололась на два лагеря… Поэтому необходимо проявить мудрость! Казак войну закончил, словно ниву сжал. А мудрая королевская политика открывает ему новое поле деятельности. Потому что от безделья казаки и всякие другие perditos…[22] начинают помышлять о кондициях «свободы и равенства». Они неплохо уже разбираются как в политических конклюзиях, так и в требованиях протестантов.
— Что же мне делать?
— Предоставить право, дав сопроводительные письма, пану полковнику вместе с его джурой, паном Вовгуром, пополнить войска лисовчиков и возродить их былую славу. Главным образом провести набор войск на Украине! Подумайте, что будет, если… такая армада вооруженных казаков ни с чем возвратится на Приднепровье?! А ведь они не избалованы платой, которую мы только мудро, надо сказать, щедро обещаем выдать из государственной казны. Что делать казакам, возвращающимся на Украину с оружием в руках и со своими старыми претензиями к королю? Таким образом, вместо преступников, бунтарей они становятся верными слугами его королевского величества. А главное, они будут находиться за пределами Речи Посполитой! И прошу учесть, ваше величество, они будут сражаться не на стороне протестантов, как лисовчики-кривоносовцы, а служа Короне, помогая австрийскому цесарю!.. Пусть там и удовлетворят свою жадность к военным трофеям. Даже такая путаница с этим традиционным названием «лисовчики» пойдет нам на пользу.
В комнату вошел дежурный есаул и доложил:
— Гусар-посланец к его королевскому величеству с донесением об убийстве старшины Заруцкого!
— Гусар уже не нужен! — резко ответил король, выпрямляясь как победитель. — Поступайте со всем этим разбойничьим сбродом как хотите и как знаете. Король польской Речи Посполитой умывает руки!..
— Так поступал Понтий Пилат, ваше величество.
— Как Понтий Пилат, умываю руки! Не король собирал лисовчиков, не король и благословляет их на это. Пусть граф Альтан берет на себя ответственность за них, даже на сейме!
11
В карете, а не в седле возвращался Сагайдачный из этого рокового для него военного похода. Гонцы, правда, предупреждали посполитых о «триумфальном возвращении хотинского победителя…» на родные земли. Киево-Печерская лавра первой подняла шум о торжественной встрече основателя военного братства. Герой битвы под Хотином ехал с поля брани в карете королевича Владислава, милостиво предоставленной ему королем. Сам полковник иронически прозвал эту карету «катафалком последней своей поездки по земле».
Лаврские монахи, точно на пожар, сзывали киевских жителей на пышную встречу первого члена их братства. Жену полковника Анастасию вместе с двумя прислугами отправили в лаврской карете, запряженной четверкой лошадей.
Все это происходило в неприветливую, ненастную осеннюю пору. И только вереница мирян с ближайших хуторов, казаков из киевского гарнизона и случайных нищих несколько оживляла размытый уманский тракт.
Вязнущая в грязи карета с полковничихой тяжело раскачивалась, подскакивала на ухабах. Машталеры раздраженно кричали на лошадей, подстегивая их кнутами. Но пани Анастасия, сопровождаемая двумя девушками, не обращала внимания ни на ухабы, ни на грязь, предаваясь тяжелым думам. Гонец уже рассказал ей о муже. Он, гетман украинских войск, возвращается домой не верхом на своем боевом коне, в окружении джур и полковников, а везут его в королевской карете, с ним лекарь-француз — последняя милость монарха, как ладан в кадильнице у гроба покойника!..
Тяжела сия королевская милость смертельно больному Сагайдачному.
Вовгур, без коня, со спрятанным под кобеняком оружием, стоял в толпе богомольцев, прижавшись к старому тополю у дороги. Вдали на развилке дорог из Белой Церкви и казацких сел лаврские монахи и священники служили молебен во славу победы на поле брани, встречая своего государственного патрона и первого члена Киево-Печерского братства — Петра Сагайдачного. Молодой казак даже был огорчен такой торжественной, с кадильницами и богослужением, встречей рыцаря-воина.
Только теперь почувствовал Юрко Лысенко, как далек был от него Петр Сагайдачный, полководец, гетман. Вот эти богомольны, духовенство, монахи встречают его совсем не так, как встречает своего атамана он — джура! Невольно представил себе, как толпой бросятся они к своему кумиру с бородой патриарха за благословением. И не шпоры будут звенеть на его сапогах, и не сабля будет сверкать в его руке, а кадильница и кованый крест окажутся в руках миротворца.
Но ведь этот крест без распятия — никому не нужное сплетение железных и золотых пластинок. Для верующего распятие — умиротворение души. А для Юрка, влюбленного в свое воинское призвание, святой крест был лишь символом его самых сокровенных чаяний, сильных и, может быть, еще не совсем ясных порывов души, желаний… свободы для своего народа! Только очень жаль, что юноша слишком примитивно представлял себе эту свободу — как неограниченный простор мятежной жизни человека.
Холодный моросящий дождь то переходил в мокрый снег, а то и совсем прекращался на какое-то время. Монахи суетливо спешили навстречу гетману, чтобы приветствовать его как можно дальше от города.
Юрко Вовгур долго всматривался в посветлевшие дали, озирался вокруг. Словно искал своего места на земле. Или, может, вспомнил давно забытое печальное детство, которого, по существу, и не было у него. То снова смотрел на суетившихся монахов, которых становилось все больше и больше на пути. Вот он заметил, как целые отряды конных казаков выбрались из яра на дорогу и продолжали двигаться дальше.
Может, и ему пойти встречать полковника, повидаться с ним еще раз в такую тяжелую для него минуту?
Что он скажет своему недавнему кумиру воинской доблести, слава которого так неожиданно поблекла после предательского убийства наказного атамана Якова Бородавки? Почувствует ли Сагайдачный угрызение совести или… будет гордиться этим убийством, как частицей своей победы?
Когда на взгорье почти рысью стали взбираться изнуренные лошади, таща тяжелую королевскую, с гербами, карету, Вовгур остановился, как ошеломленный. Всадники изо всех сил стегали вспотевших лошадей, которые, казалось, тащили не карету, а груженый паром.
О том, что в карете королевича везли больного гетмана украинского казачества, Петра Сагайдачного, Вовгур не знал. Когда карета остановилась на холме и машталеры-казаки, соскочив с коней, принялись очищать липкую грязь с колес, Юрко, поравнявшись с ней, в окно кареты увидел гетмана. Первым из кареты вышел королевский лекарь — француз, который еще утром просил приготовить для него оседланного коня, чтобы проехаться на нем.
Вначале Юрко обрадовался. И не потому, что так неожиданно встретился со своим знаменитым патроном. Самолюбию джуры польстило такое высокое уважение к казацкому вожаку-победителю.
Бросился к карете.
— Агов, многоуважаемый пан Петр! — воскликнул, как научил его сам полковник еще в первые дни службы у него.
В карете его услышали. И в ее окошке показалось осунувшееся лицо Сагайдачного и его давно не расчесываемая борода. Подобие улыбки оживило побледневшие губы полковника. Вдруг дверь кареты открылась, и Вовгур услышал:
— О, слава непорочной деве, Юрко Вовгур! Какие вести принес мне от пани Анастасии?..
12
Страдание и немощь изменили так хорошо знакомый джуре голос. Может, это от долгой и скучной поездки или от бессонницы, как бывало — после пьянки в Чигирине.
Юрко приподнял мокрые полы кобеняка, усаживаясь на краю сиденья кареты.
— Уважаемая пани Анастасия сама выехала навстречу пану Петру. А я…
С нескрываемым ужасом смотрел джура на полулежавшего бывшего властелина его души. Даже голос… Нет, это не голос атамана, гетмана, а какое-то покаянное бормотание угасающего человека.
