Эдуард Успенский - Лжедмитрий Второй, настоящий
– Ты почему хочешь идти? – спросил Повадина Варлаам.
– Тоска! – ответил Михаил. – Тоска меня в Москве ест. Просто в жуть вгоняет. А ты почему?
– Я голода боюсь.
– Так он кончился, – сказал Михаил.
– Кончился! – усмехнулся опытный Варлаам. – Настоящий голод только начинается! Надо уходить!
– Идем!
Вот и второй претендент на московский престол беглый монах Григорий Отрепьев начал свой опасный путь в бессмертие.
– Сядешь на престол – все грехи спишутся!
* * *Ворота Кремля распахнулись, и с диким гиканьем и громким цокотом копыт вылетела в тихий город безумная сотня стрельцов.
Стрельцы были в голубом, из личной охраны Годунова. Все они были при плетках, саблях, а некоторые еще и при луках.
Сотня скакала в сторону Новодевичьего монастыря. Она расчищала кому-то дорогу.
На каждом повороте улицы оставалось двое стрельцов, остальные скакали дальше так, чтобы весь путь просматривался сотней от начала и до конца.
Увидев голубых, люди расходились в разные стороны с улицы или расползались по переулкам.
Стрельцы летели вперед и не смотрели по сторонам. Они хорошо делали свое дело.
…Москва представляла собой страшное зрелище. По всем улицам валялись мертвые иссохшие люди.
Кандальники под присмотром приставов разъезжали по городу и складывали в колымаги изможденных умерших людей.
Трупы вывозили за город, надевали на них белые балахоны и красные матерчатые сапоги и в таком виде зарывали в общих огромных могилах.
Даже привычным кандальникам было жутковато смотреть на трупы, особенно детские. У некоторых людей изо рта торчала трава или кора.
Это уже был не голод, это была гибель всех. Это была Божья кара.
Если кто-то выходил на расчищенную улицу, пытаясь перейти ее, стрельцы кричали:
– Гей! Назад! Дорогу! – и испуганные путники немедленно скрывались.
Какой-то умирающий бродяга, плохо понимая, что происходит, вышел на середину мостовой. Тут же один из стрельцов подскакал к нему, схватил за шиворот и, подгоняя коня, поволок беднягу до ближайшего переулка. Там уже бродяга, окончательно неживой, был сброшен в сточную канаву.
Проскакал вестовой, трубящий в рог. Стрельцы подтянулись. В бешеном темпе пронеслась мимо них запряженная четверней легкая царская карета в сопровождении сотни верховых стражников.
Всадники были в красном. Это были отборные стрельцы из приказа Семена Никитича. Окна в карете были занавешены, но по лихости, с которой карета делала поворот, чувствовалось, что она пустая, в ней никого нет.
Голубые стрельцы спешились, стали разминаться, переговариваться. Некоторые даже вытащили стрелы из колчана и вставили в луки: а вдруг появится ворона. По нынешним моровым временам ворона была куда слаще курицы. Но и вороны не радовали своим присутствием этот полумертвый город.
Через час снова проскакал вестовой с рожком и снова в бешеном темпе пронеслась охраняемая всадниками карета. В этот раз опытный глаз стрельцов подсказывал им, что в карете кто-то есть.
Как только карета исчезла, голубая сотня стрельцов из длинной гусеницы быстро стянулась в короткую живую пружину и скрылась в воротах Кремля.
Марфу Нагую ввели в Столовую палату царского дворца. Здесь ее ждали трое: Борис Федорович, Семен Никитич и Мария Годунова.
На столе, покрытом красной с золотом скатертью, стоял подогреваемый свечкой квас в серебряной чаше и лежали сласти.
– Садись, сестра Марфа, – сказал Семен Никитич, – надо поговорить.
Мария Нагая не решилась сесть. Она стояла, опершись о край стола, и настороженно и опасливо смотрела на людей, вызвавших ее.
– Где твой сын? – вдруг первой в разговор зло вступила Мария Годунова.
Семен Никитич и Борис оба недовольно посмотрели на нее.
– В Угличе, – спокойно ответила инокиня. – У церкви Спаса-Преображения.
– А это что? – спросил Семен Никитич, показывая ей два письма из конфискованного архива Афанасия Нагого.
Нагая молчала.
– Это что? – прочитал Семен Никитич: – «Дорогой мой! Единственный мой!.. Я верю, что ты жив… Пусть животворящий крест спасает тебя… Прими мое благословленье…» Это что? Это как понимать?
Нагая молчала.
– Говори! – закричала вдруг Мария Годунова.
– Так, мечтания! Надежды! – ответила Нагая.
– Ах, мечтания! – взъярилась Годунова. Она схватила свечку со стола и стала тыкать ей в лицо Марфе. – Я тебе покажу мечтания! Я тебе устрою надежды!
– Стой! – закричал Борис. – Стой!
Он схватил жену за руку.
– Не дело здесь в палатах так разговаривать, – вмешался Семен Годунов. – Ее надо в мой приказ отвезти. Там мы с ней быстро справимся.
– Пусть ее! – вдруг произнес Борис. – Увезите ее обратно на Выксу.
– Ага, жалеешь! – недовольно сказал Семен Никитич.
– Жалею!
– Смотри, как бы себя жалеть не пришлось!
Годунов закрыл глаза и спокойно выговорил длинную фразу:
– Слушай, Семен! Ты мне очень нужен. Я тебя почти люблю. Но если ты будешь мне перечить и будешь со мной так дерзко разговаривать, один раз еще я тебя, может, и прощу! А дальше сам знаешь, что с тобой будет! Очень много в приказе у тебя полезных людей: один ценнее другого! И все до главной работы рвутся.
В этот же день царицу-инокиню Марфу снова повезли по этапу в тот же благословенный монастырь – Никольскую Пустынь на Выксе.
После Москвы, благоустроенного Новодевичьего монастыря, после хорошей еды и тонкого белья, после душу обжигающих московских событий ее снова ждала среднекрестьянская бедная жизнь и мелкие новости маленького провинциального города.
Но ей уже было все равно. Одна-единственная яркая мысль жгла ее: ее сын жив! Царевич Дмитрий жив! Даже тени ее сына боится правящая семья! И если за столько лет они не напали на его след и не убили его, значит, он не один. Значит, за ним есть неведомая сила. За ним есть люди и деньги. Бог даст, он снесет головы Годуновым! Бог даст, он снесет им головы!
Бог даст.
Часть третья
ЦАРЕВИЧ ДМИТРИЙ В ПОЛЬШЕ
Была поздняя-поздняя осень. Море леса вокруг замка польского князя Адама Вишневецкого засыпало листьями дороги и овраги.
К замку через лес с трудом тянулись телеги с сеном, дровами и провизией. Колеи моментально наполнялись водой.
Католический священник Ричард Мальчевский отдыхал в своей небольшой комнате на пятом этаже, отведенной специально для него в имении. Святого отца в этом православном краю не очень-то жаловали, но не очень и обижали.
В дверь комнаты постучали и вошел мальчишка-гонец, служивший при дворцовой наружной страже.
– К вам какой-то русский монах просится, – вежливо сказал он. – Молодой…
– Ну и что?
– Впускать в ворота?
– Что это за монах? Почему ко мне?
– Он не говорит.
– Мне он не нужен, – сказал отец Мальчевский. – Отошлите его к священнику Дзюровскому. Он православный, пусть русским монахом занимается.
Мальчишка ушел и через пять минут запыхавшийся вернулся обратно.
– Он просил вам показать вот это, святой отец!
Мальчишка протянул какую-то вещь, завернутую в чистый белый платок.
Священник развернул платок и удивился. Это была нарядная играющая светом пуговица от камзола.
Подумав немного, отец Мальчевский сказал:
– Ладно. Зови. Веди его сюда.
Он встал, привел себя в порядок перед зеркалом, причесался и сел за рабочий столик напротив двери.
Скоро монаха привели.
Святой отец привстал, предложил ему раздеться и внимательно осмотрел гостя.
Монах выглядел вполне прилично. Довольно аккуратный молоденький монашек, с кислым, хорошо поставленным выражением смирения на лице, в относительно чистой одежде.
Все как надо. Но что-то неосознанное царапнуло мозг священника. Пожалуй, монах был слишком широк в плечах для монаха.
– Вы, молодой человек, передали мне эту вещицу. – Он вернул монаху пуговицу. – Что это означает?
– Прошу прощения, святой отец, – произнес монах. – Я был уверен, что вам эта пуговица скажет больше, чем мне. Значит, произошла ошибка.
Он выдержал паузу и сказал еще:
– Извините.
Видно было, что ему не очень хотелось уходить от священника, которого сама профессия заставляла быть вежливым. Тем более что начинало темнеть.
– Подождите, – остановил его священник. – Я, кажется, понимаю, в чем дело. Эта вещь предназначалась не мне, а святому отцу Францу Помасскому, который служил здесь до меня. Сейчас он в Самборе, служит у Мнишеков. Я отправлю к нему нарочного, и он даст мне знать, что следует делать.
Монах с облегчением вздохнул.
– На это время я вас пристрою в замке, – продолжил отец Ричард. – Здесь есть комнаты для гостей. Есть ли у вас деньги?
– Есть. Спасибо, – ответил монах. – Я только хотел оставить у вас это. – Он показал на рясу. Святой отец усмехнулся:
– Слушайте, юноша. Наша с вами история долгая. Не меньше месяца. Пока еще мой гонец доедет до Кракова… А не поступить ли вам пока в оршак князя Адама? Вам святой сан не помешает? Я знаю, что там сейчас требуются молодцы.
