Владислав Бахревский - Тишайший (сборник)
Управляющий умчался в Москву в тот же день, и город притих, ожидая молнии и грома.
Петр Тихонович возвратился после своего геройства в дом мещанина. Этот дом был уже известен всему Владимиру – люди на погляд приходили: кто с другой стороны улицы, а кто и в окошко заглядывал. Одним будто бы тьма в глаза кинулась, будто дым из-под полу черными кольцами клубит в горнице, другие видели горницу пресветлой, в ней старца тоже пресветлого, в золотой шапке, третьим померещилась голая баба. Изгибается баба так и этак, без всякого стыда, руки в бока упирает, ноги вскидывает. Срам и ужас.
О слухах Петр Тихонович ничего не знал. Жил он все дни праведно, а после геройского наскока на владения Никиты Ивановича Романова расхворался вконец. Велел истопить печь пожарче, голову кафтаном замотал и залег, чтоб ничего не видеть, не слышать. Так и пролежал бы целый день, когда б не прослабило.
А вечером мысль пришла: «Что же это выходит? На одного Никиту Ивановича напал, будто обиду какую выместил. Уж если разворошил осиное гнездо, надо и ос передавить, не то зажалят. До смерти!»
На следующий день у дворян Тургеневых были отобраны в пользу посада лес и покосы, у князя Борятинского взяли два поля.
Прибыл Петр Тихонович и в Рождественский монастырь. У этого монастыря нужно было изъять двадцать пажен. Да каких! На этих двадцати пажнях ставилось по две с половиной тысячи копен сена. Отстоял вечерню, поужинал в келье игумена, а про дело говорить не решился.
Укатил на ночь глядя в Суздаль, суздальский посад «строить и собирать».
За день дошлые его людишки вызнали: больше сорока посадских семейств живут на землях патриарха, монастырей и суздальского архиепископа. Тяжко раздумался бедный Петр Тихонович. Церковь – не боярин, Церковь и на смертном одре обиды свои выместит.
Суздальский архиепископ затеял в те дни торжественную службу в одной из церквей знаменитого женского монастыря, где коротала когда-то свой век Сабурова, бесплодная жена царя Василия III. Уже во время службы приметил Петр Тихонович послушницу. Она, видно, за свечами приглядывала, убирала догоревшие. Вот и прошла несколько раз мимо. Никакая одежда, и монашеская тоже, не могла, знать, скрыть торжествующих по молодости прелестей, а уж глаза и подавно не укроешь – агаты, горящие потаенным огнем. Петра Тихоновича будто в кипяток каждый раз окунали, как монашенка эта проходила мимо.
Словно вина, в которое зелья подмешали, глотнул. Все страхи свои забыл и себя самого, подозвал поручика Лазорева и, указуя глазами на красавицу, шепнул:
– Все вызнай!
Весьма удивился поручик, но и весьма обрадовался: черт побрал, пахло загулом.
2О Господи! Колесо крутящееся, вихрь и ночь посреди дня, разверзшийся ад, сады дьявольские и прочая, прочая! Скакали на лошадях, увозили ласково льнущую добычу. Пили вино ковшами в лесных, неведомо чьих хоромах и на бреге черного, подо льдом, озера. Кружили, прикасались то ручкой, то щечкой, а то и губами ласковые молодухи одна другой моложе, да все пригожие, шаловливые, как стригунки, а на всю дюжину – он, Петр Тихонович, да Лазорев-молодец.
– В баньку! В баньку! – шептали Петру Тихоновичу из-за плеча. – С дороги.
«А где же та, что в церкви была?» – свербила мыслишка, но Петр Тихонович уже совсем пустился по воле волн – будь что будет! Хоть и несдобровать, да погибель-то больно сладкая.
Послушался, пошел в баню. Баня как баня, только света много.
Налил воды в ушат, попробовал растопыренной пятерней воздух на подловке – плотен ли, поискал веник, а ему веничек-то и подают.
Оглянулся – она. Бог ты мой, она! И тоже для бани совсем готова.
В себя не успели прийти – дверь настежь, и вся ватага с пленным Лазоревым, вереща и умирая со смеху, ввалилась в блаженное духмяное тепло бесовской полуночной бани.
– Пропали! – радостно вопил Лазорев, сдавшись сразу всем.
– Тут и сказке конец! – почему-то выкрикнул Петр Тихонович.
Но сказка кружила нестерпимым вихрем, и, когда пришло наконец отрезвляющее бессилье, «доверенное лицо» запоздало перепугалось своры голых безумствующих баб, которые уже занялись собой, забыв замордованных мужиков. И стоило Петру Тихоновичу испугаться, как снова распахнулась дверь, и во всей монашеской смиренности явилась содому игуменья монастыря.
Петр Тихонович, может, и умер бы от одной только мысли: что же теперь будет, но Лазорев, куролес, хлоп лбом об пол.
Игуменья постояла, окаменев, поглядела и ушла.
И больше ничего.
Ни шуму, ни угроз, ни торговли какой. Монашки убрались, Лазорев тоже лошадей в санки заложил, вернулись в Суздаль другой дорогой. И в Суздале – ничего.
В ожидании кары сидел три дня Петр Тихонович в отведенном ему для постоя дому и так ничего и не дождался. Хотел он уж было во Владимир съехать, как прилетел из Москвы Леонтий Стефанович Плещеев.
Застал «доверенное лицо» за обеденным столом. Петр Тихонович потчевал себя пустыми щами, квасом и солеными груздями.
– Пощусь! – объяснил он бедность стола Леонтию Стефановичу.
– Так ведь Великий пост, – согласился Плещеев, окунул ложку в щи, попробовал, поморщился и принялся уплетать грузди.
– Ты уж говори, зачем приехал! – взмолился Петр Тихонович. – Управляющий боярина Никиты Ивановича жаловаться в Москву ускакал… А все ты!
Плещеев вытер платочком губы, пощупал бороду: не накапал ли.
– Накормишь как следует, расскажу, что тебя в Москве ждет, а на голодный желудок… и рассказ будет тощий.
– Эй! – крикнул покорно Траханиотов слугу. – Собери на стол гостю.
Плещеев, выдерживая характер, плотно поел, а потом вдруг и затопал ногами на родственника:
– Сидишь пень пнем! Спрятался! Пол-Суздаля перепортил и на грибках сидит!
Петр Тихонович побледнел:
– Кому же это? Как же это? Никому ведь не ведомо!
– Мне все ведомо! – засмеялся Плещеев. – Да очнись ты наконец. Сообрази, наше время пришло. Ты в штаны пускаешь от каждого бреха, а бояться ныне во всем Московском царстве нужно одного человека, родственничка твоего свет Бориса Ивановича. Никак ты не возьмешь себе в толк! Ты хоть и наполовину дело сделаешь, а врагов все равно наживешь, и уже нажил. Да только и друзей у тебя не будет. Обе, обе руки врагу секи! Пусть все боятся, а один любит. Любовь одного сильного стоит ненависти многих немощных.
– Что же делать-то мне, скажи? – взмолился Траханиотов. – Ведь самого патриарха нужно задирать, чтоб все-то дело устроить.
– Я же тебе толкую! – плюнул Плещеев под ноги и растер плевок каблуком. – За двумя зайцами погонишься – пропадешь. Петя, ты же самого Романова тронул! Чего теперь тебе бояться? Некуда отступать… И вот мой последний наказ: если через неделю ты доложишь в Москве: дело, мол, сделано, – быть тебе судьей приказа и окольничим. И боярство тебе забрезжит. Промедлишь – не помышляй о наградах. И родство тебе не поможет. Морозову нужны новые слуги, быстрые слуги.
Шестнадцатого марта Петр Тихонович Траханиотов доложил на приеме государю, что посады городов Владимира и Суздаля устроены. В Суздале взято у патриарха, архиепископа и монастырей и возвращено посаду сорок одно семейство, во Владимире – двести восемьдесят семь семейств.
Ближний боярин Борис Иванович Морозов, бывший на этом приеме у царя, зачитал письмо, присланное в Москву. Суздальцы просили, чтоб ведал их господин Траханиотов, потому что Петра Тихоновича они знают с младенчества, посулов и поминок он не емлет, а дела посадские делает вправду.
Государь допустил стольника к руке, а на следующей день, семнадцатого марта, Петр Тихонович Траханиотов за скорую и добрую службу был пожалован чином окольничего и получил в управление Пушкарский приказ.
Глава девятая
Наитайнейший боярин царя Михаила Федор Иванович Шереметев, смертельно уставший от недомогания, встречал гостей сидя, но каждому, кто подходил к нему поклониться, улыбался. Улыбка получалась отрешенной, словно у слепого, и все пришедшие получить у мудрого царедворца совет понимали, что зря пришли.
Ужас охватывал. Да тот ли это Федор Иванович?
Прежний-то поглядит, бывало, умным взором – тут и поймешь, что ты чурка нетесаная, пустота пустая. От одного погляда взмокал человек как мышь. Господи, Господи! И малые, и великие – все в твоей руце. Полгода не минуло, а Федор Иванович, краса Русского государства, по важности-то, по осанке – старикашечка, иссохший, ничего для себя не желающий, а значит, и для других бесполезный.
Приехали к Федору Ивановичу люди знаменитые, владыки прежнего царства: князья Черкасские, Дмитрий Мамстрюкович и Яков Куденетович; приехал Никита Иванович Романов, приехали Стрешневы: брат покойной царицы Евдокии, Семен Лукьянович, и оба Ивана, Большой и Меньшой; приехал Василий Петрович Шереметев, судья Разбойного приказа.
