Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
Впрочем Некрасов, сколько мог, заменял Керенского — в активности, в броскости, в метучих взглядах. Вообще, если б не родился Керенский для Февральской революции, то его, в интригах и пустозвонством перед толпами, вполне заменил бы Некрасов. А на фоне вспышек Керенского, конечно, он замечался не так.
Но исторических слов о взбунтовавшихся рабах он бы никогда не сказал. За эти слова стал Шульгин Керенского отчасти уважать.
Что же до князя Львова — то всё-таки это был самый уравновешенный и добродушный человек в России, а фаталистичен по-магометански.
Россия — гибла, но её премьер-министр оптимистически видел будущее, всегда был готов к уступкам, а во всяком случае: не в наших силах изменить ход событий. Негромким мягким голосом он сообщал, что положение в стране, да, затруднительно, но именно поэтому и решено войти в коалицию с социалистами — и они великодушно согласны.
Шульгин намеревался себя подержать, помолчать, но тут не выдержал и сказал несколько резких фраз о положении России.
Князь Львов невозмутимо возразил, что не следует преувеличивать отрицательных явлений, что с каждым днём здоровое течение берёт верх и светлая струя народной совести постепенно выведет дело обновления Родины на верный путь.
Терещенко отпустил банальность (банальность — его главная черта), что его оптимизм зиждется на неисчерпаемых материальных и духовных богатствах России. А вот и Совет испугался анархии и начинает задумываться над своей ответственностью. Всё будет хорошо.
А Некрасов — с большой запальчивостью: что не надо раздувать непомерных страхов. Как можно меньше цензового испуга перед социальным моментом. Раскрепощённые массы просто не знают, куда приложить силы, и не надо пугаться их решительных шагов, это лишь следствие великого перелома. Наоборот, идею народовластия и торжество демократии надо проводить как можно скорей. Он раньше малословен был, а вот:
— Нельзя же, как старый самодержец, признавать только Бога да совесть, надо же войти в реальность с самообладанием. Мне лично оно далось тем легче, что я из кандидата на виселицу — (уж будто!) — сразу перешёл к министерскому портфелю, так что ко всему привыкаешь. Но оптимистом я был — и оптимистом, наверно, сойду в могилу. И если почувствую, что всё вокруг против меня, но я выполняю волю народа, — то я пойду напролом!
Да, он откровенно выдвигался в первый ряд, и с какой энергией.
А долговязый Владимир Львов со своей черноглазой безумноватой уверенностью стал городить параллели с французской революцией:
— Там была ужасная борьба партий, а у нас — нет. Вот сейчас кризис решится — и уже окончательно, до Учредительного Собрания.
И что было отвечать на эту самонадеянность? Нет, лучше Шульгин помолчит и грустно послушает.
И — каменный, неподвижный и необычно красный сидел Милюков.
Родзянко стал читать с бумаги подготовленные пункты, пытаясь придать голосу хоть немного утерянной давно бодрости. Думский Комитет, для того чтобы одобрить коалиционное изменение правительства, выдвигает следующие условия.
Единый фронт с союзниками. Чтобы Временное правительство в новом составе пользовалось полным доверием со стороны... ну, вообще народа... ну, Совета рабочих депутатов. Чтоб оно обладало единством и полнотою власти.
Князь Львов успокоительно помавал ладонями: о да, да, об этом мы только что и договорились с Советом.
Некрасов запальчиво: но двоевластие — это легенда, никакого двоевластия нет! Правительство с Советом находится в сердечном понимании, без разногласий.
Родзянко повёл крупной головой, как бык от овода. Ещё не все условия. Вот. Активная борьба с анархией.
Князь: да, да, и об этом уже договорились.
Родзянко: ещё — сохранение целости армии. (Очень неконкретно.) Преграждение доступа в неё агитаторам.
Шульгин прижмурился. Как это загробно, неправдоподобно звучало: условия Временного Комитета Государственной Думы...
Но дело в том, что князь Львов имеет встречные и даже ультимативные условия от Совета. Вот они. И дело в том, что правительство с ними... собственно согласилось... Не могло не согласиться.
Стали читать — и с первого пункта: ба-атюшки! — без аннексий и контрибуций! пересмотр соглашений с союзниками! Да — где же тогда единый с ними фронт?!
И вот тут — Милюков взорвался. Видно, он был в правительстве совсем в одиночестве — а тут понадеялся на поддержку думских. Что этот пункт Совета — абсолютно неприемлем. Что основой внешней политики может остаться только Декларация 27 марта — и в отступлении от неё союзники усмотрят нашу измену. Это будет — катастрофический ход.
И — что же делать? Чьи условия перевесят?.. Допустимо ли спорить? И — как настоять на своём?..
А пункты, пункты — шли дальше. Защита труда. Переход земли в руки трудящихся. Переложить финансовое обложение на имущие классы...
А — где же борьба с анархией? А где же — полнота власти?
Родзянко с Аджемовым приуныли и спорить не находились. А Шульгин: ведь это же неприличие, видное всем! Да почему ж решает за всю Россию кучка Исполнительного Комитета да пломбированные апостолы Циммервальда? и на этих днях ещё их триста едет через Германию, разлагать Россию! А какого государственного опыта они все могли набраться в затхлом воздухе подполья? в эмигрантских стычках? Сейчас что единственно только и надо — это разорвать с Советом, иначе правительство погибло.
Но — будет ли оно тем спасено? А — народ? А народ в шесть-восемь недель вляпался во все соблазны.
Виноват народ? Да, конечно. Однако легче было нам, Прогрессивному блоку, это всё и предусмотреть заранее, когда затевали.
Но попала Шульгину чертовинка под хвост:
— Господа, — язвительно-нежно вступил он, улыбаясь. — Представим себе концертный зал, в котором скрипач и публика. Если публика имеет право только слушать и ничем не выражать своего одобрения, неодобрения, то это, скажем, самодержавие. Если публика имеет право аплодировать музыканту или свистеть — то это демократический строй. Но если публика сама лезет на сцену, у музыканта вырывают скрипку и учат его, как водить смычком, — то... это и есть наш нынешний строй. Народовластие, говорите вы?.. И как же убедить их рассесться по местам и слушать? Даже в самых образованных странах массы недостаточно развиты, чтобы понимать сложнейшие государственные вопросы. Но там есть разумное уважение к уму, знанию, опыту. А у нас о проливах рассуждают люди, которые никогда не видели географической карты, — а таких в России восемьдесят процентов. Буквально полностью неграмотные принимают резолюции о государственном устройстве... И скажите: что может получиться из коалиции? Если и коалиционное правительство будет заниматься только публицистикой?..
Возникло оживление. Милюков, встретив поддержку, высказался за твёрдость. Аджемов и Родзянко ему кивали, но министров он уже не мог увлечь за собой. Они уже всё решили на самом деле:
— Теперь — всё в руках демократии, предадимся её потоку. Во имя интересов страны...
Тут Родзянко и Аджемов подняли важнейший вопрос: а кто сегодня является публично-правовым источником власти? Только Думский Комитет!
Терещенко, Некрасов еле скрывали сожалительные улыбки. Да ведь просто продолжается непрерывное правительство, независимо от каких-то перемещений. Вот если бы все члены правительства подобно Гучкову забыли бы свой долг перед родиной и ушли бы с постов — вот тогда непрерывность была бы нарушена, и тогда должна была бы выступить третья власть.
А тем более на это никогда не согласится Совет рабочих депутатов.
Но и Родзянко же не хотел уступать. О, он был по-прежнему упрям. В пункты Совета он не вникал — а вот Верховная власть за ним!
Тогда дипломат Львов придумал так: новый список министров сперва будет объявлен ко всеобщему сведению, затем Думский Комитет его утвердит, а Временное правительство издаст указ Сенату.
То ли договорились, то ли нет.
То ли добилось совещание каких-то результатов — то ли и нет.
А распределение портфелей? Поговорили и о нём. Предполагается создать новые министерства — труда, снабжения, отделить морское от военного.
О Керенском — как-то общее складывалось мнение, что он — будет военный министр, и вот он теперь укрепит дисциплину в войсках. (Смех и позор! — не видят?)
Да пусть социалисты берут сколько угодно портфелей, лишь бы была твёрдая власть?..
О Милюкове — тактично не говорили.
Ничего не решили, а просидели долго.
В приёмной уже всё равно толпились прознавшие корреспонденты и жадно спрашивали выходящих: ведь ожидает сведений вся страна!
Но Родзянко — предложил обращаться ко Львову.
А Львов — к Родзянке.
Всё же кое-кто шепнули кое-что, только под самым большим секретом.
